В небе Ленинграда
Шрифт:
Утром 12 июня наступление возобновилось. Войска 21-й армии вплотную выходили к основному и самому мощному оборонительному рубежу противника. Все шло хорошо, но Говоров почему-то был сильно озабочен. Он позвонил мне и сказал, что основную массу авиации придется перенацелить на действия в другом направлении - в полосу Приморского шоссе.
– Какие-нибудь осложнения?- встревожился я.
– Приезжайте, все объясню на месте,- ответил Говоров.
Я незамедлительно прибыл на КП к Леониду Александровичу. Он сообщил мне, что Ставка, основываясь на успехах первых двух дней, потребовала от командования фронта усилить темп наступления. Возможности для этого имелись, и Говоров не возражал. Так я понял его. Но надо было искать решение. Войска Гусева в полосе от Финского залива до Метсякюля (4 км северо-восточнее
Конечно, Говоров мог воспользоваться разрешением Ставки на оперативную паузу и за двое-трое суток подготовиться к прорыву вражеской обороны на этом участке. Но после тщательного анализа обстановки командование фронта решило обойтись без оперативной паузы. Нашли другой вариант, позволявший нам сохранить фактор внезапности и при прорыве второй полосы. Исходя из предположения, подтвержденного явной концентрацией вражеских сил в центре наступления армии Гусева, что финское командование именно здесь готовится дать нам отпор, Говоров приказал перенести направление главного удара на левый фланг 21-й армии - в полосу Приморского шоссе. Вот тут-то и сыграл решающую роль мощный резерв фронта. 110-й стрелковый корпус выдвигался на направление главного удара. Сюда же стягивался весь 3-й артиллерийский корпус прорыва генерала Н. Н. Жданова.
Перегруппировка наших сил началась в ночь с 12 на 13 июня и длилась весь день. Огромная масса войск и боевой техники должна была в исключительно короткий срок рокироваться в сторону Финского залива, и так, чтобы противник ничего не заподозрил. Это была нелегкая задача, но войска справились с ней блестяще.
Я был восхищен этим смелым маневром, не сдержался и высказал свое мнение Говорову. Леонид Александрович только слегка улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря этим: "Ну, что же тут особенного? Хочешь бить врага - раскидывай мозгами и пошевеливайся. На то она и война".
Но я по себе хорошо знал, что значит вот так "раскидывать мозгами и пошевеливаться" в самый разгар сражения да еще в такой напряженной обстановке. Понимал и меру ответственности, взятую на себя Говоровым. Никто не принуждал его менять план операций, и неудача нового замысла могла обернуться для командующего большими неприятностями. И все же Леонид Александрович поступил так, как счел нужным. В этом смелом решении проявился не только его полководческий талант, но и гражданское мужество.
Я отлично представлял себе, что он пережил, входя с таким предложением в Ставку. Совсем недавно, в феврале, нечто подобное довелось пережить и мне.
9 или 10 января после того, как войска 2-го Украинского фронта освободили Кировоград, я, выполнив задание Ставки, вернулся в Москву. Но через месяц мне пришлось отправляться в новую поездку, на этот раз на 1-й Украинский фронт к генералу армии Н. Ф. Ватутину. 13 февраля меня срочно вызвали в Кремль. В кабинете у Сталина находился командующий бронетанковыми и механизированными войсками Красной Армии маршал Н. Я. Федоренко. Верховный, сидя на диване, о чем-то беседовал с ним. Увидев меня, Сталин в знак приветствия приподнял над головой правую руку, встал, прошелся вдоль стола, обернулся и, глядя мне в глаза, спросил:
– Скажите, товарищ Новиков, можно остановить танки авиацией?
Еще собираясь в Кремль, я пытался доискаться до причины вызова к Верховному. Прежде, конечно, подумал о положении на фронте. Но там все шло хорошо, во всяком случае, известные мне последние данные не вызывали беспокойства. Правда, на Украине, под Корсунь-Шевченковским, противник пытался вызволить из окружения сильную группировку своих войск - десять с лишним дивизий. Однако, судя по сводкам, успеха эта попытка гитлеровцам не сулила. Кольцо окружения неумолимо сжималось, вся территория, занятая врагом, уже насквозь простреливалась нашей артиллерией, а советские летчики наглухо задраили "котел" сверху. И я решил, что, наверное, Сталина волнуют какие-то вопросы, непосредственно связанные с авиацией вообще, безотносительно к ее конкретным боевым действиям, и потому взял с собой начальника Главного управления обучения, формирования и боевой подготовки ВВС Красной Армии и авиарезервов РВГК генерала А. В. Никитина.
Вопрос Сталина хотя и был неожиданным, но не настолько, чтобы вызвать во мне замешательство. За два года работы и частых встреч с Верховным я присмотрелся к нему и потому тотчас сообразил, что вопрос этот не случаен. Обычно, когда он спрашивал вот так - в лоб, то ждал определенного ответа: "да" или "нет". При этом внимательно следил за человеком. Сталин был неплохим психологом, и скрыть от него в такой момент свое внутреннее состояние было нелегко. Не раз я испытывал это на себе. Сам Сталин отличался решительностью и: быстротой в суждениях, не переносил многословия, нечеткости и неопределенности в мыслях. Того же требовал и от других. Но определенность в ответах Сталину, да еще в позитивном плане, ложилась тяжким грузом на плечи докладывающего. В случае неудачи не могло быть и речи ни о каких смягчающих вину обстоятельствах. Раз-другой споткнулся, не сдержал слова - жди неизменной сталинской фразы: "Такого работника мне не нужно. Уберите его".
Все это промелькнуло тогда в моей голове. Конечно, танки можно остановить авиацией. 7 июля 1943 г. на Курской дуге в районе железнодорожной станции Поныри наши Ил-2 разгромили сильную танковую группировку противника{231}. Но тогда авиационное командование знало, какими силами располагает неприятель, где эти силы, и имело время на изучение обстановки и подготовку к удару. Общевойсковики поставили перед летчиками четкую задачу, данные были полные, требовалось только найти "икс", т. е. ударную силу и форму ее применения. Сталин же задал мне задачу со всеми неизвестными, что, впрочем, было в его натуре. Он часто просто ставил человека перед фактом и ждал быстрого ответа. И в данном случае узнать у него, где именно, в какой срок и какие танки нужно остановить авиацией, не могло быть и речи. Во-первых, Верховный не любил, чтобы его спрашивали, он сам спрашивал; во-вторых, по тону Сталина я понял, что его интересуют не частности, хотя и весьма немаловажные для командования, а решение вопроса в принципе: можно или нет остановить танки самолетами? Понял и то, что вопрос этот задан не из простого любопытства, что, вероятно, где-то сложилась очень неблагоприятная для нас обстановка, которая и вынудила Верховного вот так ребром поставить вопрос.
В принципе, конечно, все можно. И война показала, что в общем-то, если есть силы, неразрешимых задач нет, надо только как следует искать решение. Но если бы речь шла только о принципе! Я чувствовал, что Сталин чего-то недоговаривает, бережет на последний момент, хочет сперва получить "добро" в принципе, а потом, когда отступать будет некуда, прикажет решить задачу в конкретной обстановке. Такой подход к делу: вначале психологически вынудить человека на положительный ответ и только потом раскрыть свои карты - был свойствен Сталину.
Секунды были отпущены мне на раздумье. Быстротечные и еще более короткие потому, что протекали они под пристальным взглядом Сталина. Обычное благоразумие требовало дать вначале обтекаемый ответ. Но хитрить в таких серьезных вещах - последнее дело, да и несолидно человеку в моем положении и звании уподобляться нерадивому школьнику, тянущему время до спасительного звонка. Если вражеские танки где-то необходимо остановить авиацией, они должны быть остановлены и будут остановлены. В конце концов Сталин мог и не спрашивать, а просто приказать: остановить и все. В том или в другом случае расплачиваться за "битые горшки", все равно мне. И я без колебания и твердо ответил, что остановить танки авиацией можно.