В неизведанные края. Путешествия на Север 1917 – 1930 г.г.
Шрифт:
Один из пассажиров – старик очень дряхлый, с длинным красным лицом, с большим подбородком. Оказывается – это сам Теркенто. Мы смотрим на него с любопытством – вот он, первый богач этого края, который так вероломно поступил с нами. Немудрено, что он нам прислал самых плохих оленей, – ведь он настолько экономен, что предпочитает сам ездить на работниках, чтобы беречь своих легковых оленей. Если бы он видел, до какого истощения довели его оленей Лютом и Теулин!
Вряд ли совместимо с законами гостеприимства возбуждать сейчас вопрос о живо интересующей нас причине невыполнения подряда. Я ограничиваюсь тем, что рассказываю Теркенто все новости, какие знаю, – о ярмарке в Чауне, о судьбе его оленей, о чукчах, которых мы видели по пути.
Предлагаем
Теркенто, по-видимому, живется неплохо, и он вряд ли склонен прибегнуть к самоубийству, которым еще недавно кончали свою жизнь многие чукотские старики и старухи. Когда тяжелые условия жизни становились непереносимыми для старика, он просил себя убить; часто просили о добровольной смерти страдающие какой-либо тяжелой болезнью. Это не результат плохого отношения родственников, а невозможность переносить тяготы кочевой жизни. Смерть тем более была желательна в таких случаях, что, по представлению чукчей, на том свете лучшие места для обитания отдаются людям, умершим добровольно. Они живут в красном пламени северного сияния и проводят время за игрой в мяч, причем мячом служит моржовая голова. По древнему обычаю убивали человека, просящего о смерти, копьем, или ножом, или из ружья или удушали. «Помощниками», или «провожатыми», выполняющими этот обряд, могли быть только мужчины, и лучше всего, если это делал сын. При удавливании могли помогать и женщины.
Со времени введения советского строя на Чукотке такие узаконенные убийства были запрещены, и мне не приходилось слышать о случаях открытого выполнения этого обряда. Но все же и в те годы иногда в глубине тундры внезапно умирал при странных обстоятельствах какой-нибудь старик, и смерть его, вероятно, была связана с этим обычаем.
Широкая долина Пучевеем позволяет пройти и дальше на аэросанях, но при выезде с базы, чтобы не перегружать сани, мы взяли с собой мало бензина, и поэтому рискованно еще дальше углубляться в горы. Приходится ограничиться экскурсией на лыжах. Обычно мы с Ковтуном совершаем эти экскурсии отдельно, потому что объекты наших работ различны. Денисов, если у него нет работы по ремонту аэросаней, присоединяется иногда к одному из нас, но большей частью идешь на работу в полном одиночестве. Высокие обрывы гор с черными коронами утесов, черные осыпи, белые скаты и белые блестящие долины – и ни души. Здесь уже редко встречаются зайцы и куропатки. Весеннее солнце ярко светит, и, чтобы не заболеть снеговой слепотой, приходится надевать темные очки.
Выше цирка, где мы стоим, долина Пучевеем суживается, потом опять расширяется, и попадаешь в другой цирк, еще более обширный. Здесь по руслу реки видны кое-где маленькие кустики, и сюда работники Теркенто приезжают за дровами. За этим расширением тянется гряда мрачных обрывов, и через разрыв в ней можно попасть на южный склон хребта, но у нас мало бензина: следовало бы найти проход к Малому Анюю.
Я сижу на моренном холме в глубине цирка и, глядя на юг, мечтаю о том, как мы едем дальше, как раздвигаются горы и вдали открывается широкая долина Малого Анюя.
Рядом со мной круг камней, ограждающих место, где лежал, очевидно, труп, – это чукотское кладбище. Труп давно растащен песцами, и остались одни обломки нарты, на которой привезли сюда покойника.
Обратный путь на аэросанях через наледи, к нашему удивлению, не представил больших трудностей. За эти два дня, что мы провели здесь, опасные области снежной каши у нижнего конца наледей увеличились ненамного, и мы свободно обошли их. Вместе с поземкой, дувшей нам в спину (ветер переваливал через хребет с юга и, не ощутимый еще вверху, превращался в пургу на окраине хребта), мы примчались полным ходом к базе. Яцыно, соскучившийся за три дня одиночества, бродил в кустах неподалеку в поисках куропаток.
Анюйский хребет пройден
Ты идешь на юг. В тучах перевал.
Лес лежит внизу, кончилась трава.
Только скаты скал, только снег и лед.
Наши соседи, чукча Эттувий со своими товарищами по стойбищу, сегодня откочевали на запад, вдоль предгорий хребта. Мимо нас потянулись связки нарт с детьми, а потом пастух прогнал несколько десятков оленей – весь мясной и транспортный фонд этого бедного стойбища. Мужчины, конечно, проехали вперед на легких нартах и остановились на несколько минут возле наших аэросаней.
Пора и нам двигаться на запад. Вместо того чтобы возвращаться опять в Чаун через громадную Чаунскую равнину, мы проедем вдоль подножия Анюйского хребта и выберем новое место для базы в верховьях Лелювеем – большой реки, истоки которой прорезают хребет до самого водораздела (нижнее течение ее мы пересекали недавно на оленях).
Аэросани все больше радуют нас. Они двигаются так быстро и легко, что кажется, нет уже для них непреодолимых препятствий. Снежные поля мчатся навстречу и уходят назад. Поднимаемся все выше, на пологие склоны холмов; сзади остается ровный след – три колеи или, вернее, лыжни, и по ним весело стремится вторая машина. Я впереди, на «флагманской» – на малых санях. Они легче и прокладывают путь. К западу снег становится глубже, ход замедляется, мотор начинает перегреваться. Но вот мы спускаемся в долину Лелювеем. Река глубоко заходит в хребет, громадная треугольная впадина замещает здесь предгорья и подходит вплотную к высоким горам. Множество притоков Лелювеем, выходящих из хребта, пересекает равнину. Надо выбрать базу в вершине этого треугольника, чтобы от нее можно было проникнуть в любую долину.
Здесь трудно найти место, одновременно удовлетворяющее требованиям астрономии и нашей печки: кусты расположены посреди долины, а приметные холмы – на краю ее, в двух километрах от кустов. Но без печки обойтись невозможно, и приходится стать у кустов. Ковтун определит пункт внизу, а потом путем засечек с базиса привяжет его к вершинам холмов.
Запас бензина позволяет нам сделать еще одну поездку, и назавтра большие сани выходят на юго-запад.
На этот раз у нас честолюбивая надежда – перевалить через Анюйский хребет, и мы взяли возможно больше бензина. Денисов ворчит: перегруженные сани могут не вылезти из глубокого снега, мотор не вытянет. Вопрос о том, чьи сани нагружены больше, дебатируется всегда с большой страстностью, каждый водитель заботится, чтобы его сани шли легче. И я помню, как однажды одна легкая оленья шкура, которую я хотел переложить на другие сани, вызвала целую трагическую сцену.
По мере того как мы идем вверх по реке Яракваам, левому притоку Лелювеем, глубина снега увеличивается. Здесь, в этой предгорной впадине, ветер ослабевает и снег лежит толстым и рыхлым слоем. Мы попадаем в заросли кустов, и сани идут с мучительной медленностью. У меня душа уходит в пятки – сейчас остановимся совсем, и мои спутники будут ругать меня за лишний бензин, за двухнедельный запас продовольствия, который по моему требованию всегда идет с нами. Но, вняв проклятиям Денисова, мотор тянет добросовестно, и наконец мы вылезаем из этого рыхлого месива на пологий склон, где снег крепче.