В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

Владимиров Юрий Владимирович

Почти всех пришедших к врачу больных, кроме симулянта татарина, освободили от работы. Фельдшер на особом листе написал список освобожденных, где были перечислены не фамилии и имена, а только личные номера. В основном именно по личному номеру немцы знали и учитывали пленных. Список вручили Николаю Павловичу, который должен был показать его унтер-офицеру Петцольду. Кстати, тому татарину, которого звали Рашид, за его проделку в медсанчасти ничего от начальства не было, но зато он стал в лагере объектом постоянных насмешек.

Когда мы возвращались в гараж, на плацу застали немецких военнослужащих, которые занимались тем, что маршировали под командованием унтер-офицеров

и фельдфебелей. После команды «Песню, песню!» они исполняли очень четкие по ритму военные марши. Под такие песни ноги любого человека невольно пошли бы сами собой строевым шагом. У нас на родине подобных маршевых песен я раньше не слышал. К сожалению, я запомнил лишь мотивы и отдельные бесхитростные слова этих маршей. Исполнялись и патриотические припевы, например «Мы самые лучшие солдаты в мире, и так мы будем маршировать, чтобы родина была жива и жила дальше». Было много и других песен, включая марши времен Первой мировой войны и даже более раннего времени.

После ужина к нам в комнату приходило много людей. Из всех посетителей мне особенно понравился оптимизмом, эрудицией и приятным обхождением с людьми, а также и способностью рассказывать, однополчанин Николая Павловича майор Михаил Иванович Снопков, коренной ленинградец. С первого же дня знакомства мы крепко подружились. Оказалось, что Снопков, его спутница жизни и дочь в начале войны проживали в Куйбышеве (Самаре), а две старших сестры остались в блокадном Ленинграде. В декабре 1959 года, будучи в служебной командировке в Ленинграде, я без особого труда разыскал и проведал Михаила Ивановича, а после его кончины в 1962 году продолжал дружить с двумя чудесными женщинами Михаила Ивановича – его женой Зинаидой Николаевной и сестрой Ефросиньей Ивановной.

…Незадолго до отбоя к нам зашел унтер-офицер Петцольд. Он сказал, что завтра комендатура лагеря даст возможность всем пленным помыться горячей водой и сменить нижнее белье. В связи с этим переводчик Саша, полицай Федор Журавский и его помощник вместе с фельдфебелем Хебештрайтом и конвоиром рано утром отправятся на грузовой автомашине в Гроссрёрсдорф и привезут оттуда чистое белье. На время отсутствия Саши и Феди старшим в рабочей команде оставили меня. Следовательно, мне предстояло обеспечить вынос параши из гаража, потом заняться доставкой завтрака из кухни в сопровождении старшего стрелка Нойберта и позаботиться о возвращении тары на кухню.

В Гроссрёрсдорфе, куда предстояло поехать за бельем, находилось Управление всеми рабочими командами военнопленных города и округа, а также база их снабжения. Наша команда во главе с фельдфебелем Хебештрайтом непосредственно подчинялась этому управлению, а оно, в свою очередь, – комендатуре лагеря военнопленных Шталаг IVA в Хонштайне. Из Гроссрёрсдорфа к нам в команду периодически приезжал для контроля пожилой высокий немец, имевший звание штабсфельдфебеля и должность главного фельдфебеля. Этот начальник никогда не удосуживался побеседовать с пленными; я несколько раз присутствовал при его разговоре с нашим фельдфебелем, но он так и не проявил ко мне никакого интереса.

7 марта мне пришлось встать в 4 часа 30 минут. Приведя себя в порядок, я вышел в зал гаража и стал ждать появления шести пленных для выноса параши. Действительно, шестерка быстро появилась, и, мало того, к ней добровольно присоединились еще трое пленных. Я этому обрадовался, надеясь, что мы быстро выполним работу. Поздоровавшись со мной, ребята осторожно подняли парашу, установили ее на тележку и выкатили из гаража. Они действительно ловко опорожнили и вычистили парашу, но, вместо того чтобы везти тележку обратно, вся компания,

оставив меня одного, побежала к пустырю на огород, где работали девушки, пригнанные из Курской области. Но их интересовали не девушки, а росший там лук. Я напрасно кричал, чтобы они вернулись, – никто меня не послушался. Лишь после того, как каждый набрал себе несколько луковиц и спрятал их в карманы, все вернулись к тележке, прикатили ее обратно в гараж и установили парашу на место. Только тут мне стало ясно, почему к шестерке присоединились трое добровольцев. К счастью, все обошлось благополучно. Мало того, и мне в карман старший шестерки сунул луковицу.

Теперь предстояло доставить из кухни в гараж чай. Очередная шестерка пленных во главе с ее старшим уже была готова. Ждали только конвоира Нойберта, но он так и не появился. Пришлось двигаться без него. Трое ребят вынесли и установили на тележке бидоны с чаем. Но пока они занимались этим, двое опять умчались на грядки с ранними овощами. Пришлось их ждать, а в это время исчез и третий. Старший шестерки стал громко звать его, но он не откликался. Тогда старший побежал к расположенной поблизости секции для сброса золы из печей и пищевых отходов. Там он обнаружил своего человека. Оказалось, тот рылся внутри грязной секции, подбирая остатки заплесневевшего хлеба и пищи, а также сигаретные окурки. Он вылез весь чумазый и вонючий. Фамилия этого очень худого и всегда страшно голодного человека была Кондратенко. При любом подходящем случае он стремился залезть в мусорную секцию, в результате чего на правой руке у него появилась страшная экзема, которая никак не излечивалась.

Мусорные секции посещали и другие пленные. Я тоже иногда собирал там окурки, если замечал их в большом количестве. Собранные окурки пленные клали на доску или на остаток газеты, разворачивали их и сушили оставшийся табак.

…Наконец мы вернулись в гараж и позавтракали. Затем Петцольд провел утреннюю поверку. Все пленные оказались на месте. Петцольд сообщил, что после обеда будет организовано посещение пленными горячего душа со сменой нательного белья. До этого следовало починить порванную верхнюю одежду, почистить обувь, сделать постирушки, постричься и побриться.

Строй распустили, нас загнали обратно в гараж, закрыв его ворота и дверь. Я хотел отдохнуть, но тут появился Иван Рязанский с фиолетовым карандашом и уговорил нарисовать ему на руке картинку, о которой мы условились ранее. Пришлось рисовать, сидя на полу вместе с «заказчиком». Я предупредил Ивана, что от этой процедуры может произойти заражение крови, но он на это никак не среагировал. За моей работой наблюдала группа молодых пленных, из которых несколько человек тоже пожелали сделать рисунки на руках, груди, спине или на других частях тела, причем все обещали чем-то расплатиться за это.

Оказалось, наколки делал Иван Игнатьев, имевший два прозвища – Астраханский и Марина (Mariner – моряк), поскольку был родом из Астрахани, где якобы занимался рыбной ловлей. Для наколок Астраханский делал тушь из печной копоти, которую ему соскабливал из дымоходов Леша Маляр. Он же приносил для растворения и превращения копоти в черную тушь спирт-денатурат. Обе руки и грудь Ивана украшало несколько наколок. Он отличался чрезвычайно высоким самомнением, хотя имел только начальное образование. Иван носил всегда начищенные до блеска ботинки, хорошо «выглаженные» (подкладываемые ночью под себя) брюки, в которые один пленный портной вставил клинья, сделав их клеш. Почти в услужении у Ивана находился очень красивый блондин – москвич моих лет Толя (Анатолий Дмитриевич) Шишов (Канинхен) (кролик по-немецки).