В ногу!
Шрифт:
Чикаго по-прежнему стоит на месте, Чикаго верен себе, — и после Мак-Грегора, и после «Марширующего Труда». Поезда надземной железной дороги по-прежнему с грохотом проносятся над нами. Трамваи трезвонят. Толпы народа выливаются из пригородных поездов. Жизнь идет своим ходом. Деловые люди сидят в конторах, пыхтят дорогими сигарами и говорят, что ничего хорошего не могло выйти из этого движения, что оно было обречено на гибель, что это был лишь дикий взрыв бунтарства со стороны рабочих.
Какое извращение истины! Квинтэссенцией «Марширующего Труда» был порядок. Это и есть то, чего мир до сих пор не мог понять. Люди еще не усвоили себе мысли, что необходимо понять стремление к порядку, глубоко запечатлеть его в своих душах, прежде чем браться за что-либо другое. Мы охвачены безумием индивидуального проявления своего «я». Каждый из нас рад выскочить немного вперед и прервать великое безмолвие визгливым детским лепетом. Мы не понимаем, что из груди всех нас, если бы мы шагали плечом к плечу, нога в ногу, раздался бы великий голос, который заставил бы задрожать моря и земли.
Мак-Грегор это знал. Его разум не был отравлен мелочами. Задумав свою великую мысль, он поверил в возможность ее осуществления и сделал ради этого все, что было в его силах.
Этот
Я помню, журналисты писали про Мак-Грегора, что он продукт многих веков. Не знаю. Большой город запылал огнем этого человека в минуту, когда он произнес свою обличительную речь и заставил содержательницу притона сказать всю правду. Он стоял в зале суда, этот грубый, неотесанный, неопытный, рыжеволосый сын шахтера, смело глядя на озлобленных судей и протестующих юристов, и кричал о пороках города и о гнусной трусости людей, которая позволяет пороку целиком захватить их. Его речь была вторым «J'accuse» [46] из уст нового Золя [47] .
46
«Я обвиняю» (фр.).
47
…вторым «J’accuse» из уст нового Золя. — «J’accuse» («Я обвиняю» — фр.) — открытое письмо французского писателя Эмиля Золя (1840–1902) в защиту Альберта Дрейфуса (1859–1935) — офицера, ложно обвиненного в 1894 г. в шпионаже в пользу Германии. В письме, адресованном президенту французской республики и опубликованном 13 января 1898 г. в газете «Орор», Золя изобличал «низкопробные полицейские приемы, ухватки инквизиторов и притеснителей, самоуправство горстки чинов, нагло попирающих сапожищами волю народа, кощунственно и лживо ссылающихся на высшие интересы государства, дабы заставить умолкнуть голоса, требующие истины и правосудия» (Золя Э. Собр. соч. М., 1967. Т. 26. С 228).
Очевидцы рассказывали мне, что, когда он кончил, в зале суда не оставалось никого, кто осмелился бы считать себя непричастным к пороку. Под влиянием его речи внезапно открылась какая-то клетка в мозгу людей, и в последовавшую затем минуту просветления они вдруг увидели, во что превратились сами и во что превратили всю свою жизнь.
Люди узрели в Мак-Грегоре новую силу, с которой придется считаться. Еще до окончания процесса один из репортеров, придя в контору газеты и перебегая от одного собрата к другому, кричал:
— Помните, этот рыжий юрист с Ван Бюрен-стрит навлечет бедствия на весь мир. Взгляните на Первый район, и вы увидите результаты нового движения.
Мак-Грегор нисколько не интересовался, однако, Первым районом. Его занимало другое. По выходе из зала суда он отправился в поле маршировать с рабочими. Он долго и терпеливо работал и выжидал. По вечерам он занимался своими делами на Ван Бюрен-стрит. В той же комнате по-прежнему работал Генри Гонт; он все так же собирал дань для своей шайки, а по вечерам благопристойно возвращался домой — странная победа ничтожества, которому удалось избежать изобличений Мак-Грегора в тот день, когда столько имен были преданы огласке, — имен людей, которые были не более чем торгашами, братьями порока, но могли бы завладеть всем городом.
Когда же началось движение «Марширующего Труда», оно проникло в души и плоть людей. При звуках вдохновенного голоса Мак-Грегора, звучавшего как барабанный бой, сердца людей начинали колотиться, а ноги рвались маршировать. Всюду только и слышны были разговоры о «Марширующем Труде». Из уст в уста передавался вопрос: «Что происходит?»
Этот крик разнесся по всему Чикаго. Репортерам было поручено расследовать дело. Газеты были полны описаний нового движения. По всему городу то в одном, то в другом месте показывались отряды «Марширующего Труда».
Командиров нашлось много. Война многих научила маршировать [48] , а потому в каждой рабочей роте оказалось по крайней мере по два или по три инструктора.
Позже появился «Гимн Марширующего Труда», написанный русским революционером. Кто мог бы забыть эту песнь? Она состояла из высоких, резких тонов, волновавших разум. Она срывалась и падала на стонущей, зовущей, бесконечной ноте. Она была построена из странных, отрывистых фраз. Этот «Гимн» не распевали, а напевали. Он обладал жуткой, таинственной мелодией, вроде той, что русские вкладывают в свои песни и книги [49] . И дело здесь не в особенных свойствах страны. Нашей американской музыке также присуща некоторая доля этого, но в песне, сочиненной русским революционером, было что-то стихийное, вселенское, в ней таилась душа — душа человечества.
48
Война многих научила маршировать… — Имеется в виду Испано-американская война 1898 г.
49
Он обладал жуткой, таинственной мелодией, вроде той, что русские вкладывают в свои песни и книги. — Первое знакомство Андерсона с русскими писателями произошло, по его собственному признанию, в 1911 г.: «Мне было, кажется, тридцать пять лет, когда я открыл русских прозаиков. Однажды я развернул тургеневские „Записки охотника“. Помню, у меня тряслись руки, когда я читал эту книгу. Я мчался по страницам, как пьяный.
Потом у Толстого и Достоевского я встретил то же самое. Я не хотел писать, как они. Но я нашел у них любовь к человеческой жизни и нежность; тут не было ловкого умничанья и вечного проповедничества, характерного чуть ли не для всей западной прозы» (Вопросы литературы. 1965. № 2. С. 175–176 (письмо Роджеру Серджелу от 25 декабря 1923 г.)). О своей любви к Достоевскому Андерсон говорит и в письме Харту Крейну от 4 марта 1921 г.: «Рад, что вы открыли Достоевского. Знай я, что вы его не читали, я бы накричал на вас давным-давно.
И замечательно, что вы выбрали как раз те две книги, которые кажутся мне особенно интересными, — „Карамазовы“ и „Бесы“. Во всей литературе нет ничего подобного „Карамазовым“ — это библия. „Идиот“ и тюремные рассказы вам тоже понравятся. Впрочем, этот человек не нравится, его любишь. Я всегда чувствовал, что это единственный писатель, перед которым я готов стать на колени» (Там же. С. 176). При этом, однако, Андерсона чрезвычайно раздражали параллели, часто проводимые критиками между его творчеством и творчеством русских писателей — Чехова, Тургенева, Достоевского. Замечания о его ученичестве и даже заимствованиях у великих русских прозаиков заставляли его, порой противореча самому себе, отрицать всякое знакомство с их книгами, во всяком случае до создания им «Уайнсбурга, Огайо». «Большинство критиков говорили о том влиянии, которое на меня оказали русские в те дни, когда в печати стали появляться мои рассказы, — писал Андерсон Полу Розенфелду 2 августа 1939 г. — На самом же деле, к тому времени я еще не читал никаких русских и сейчас уже совершенно не помню, когда я вообще начал их читать» (Sutton William A. The Road to Winesburg. New York: Metuchen, 1972. P. 301). To же самое писатель утверждает и в «Мемуарах»: «Впоследствии некоторые критики, и даже очень многие из них, говорили, что я был весь пропитан русскими.
Ничего подобного. Читать русских — Толстого, Чехова, Достоевского, Тургенева — я начал значительно позже.
Я думаю, что, когда наконец я до них добрался, я уже чувствовал с ними какое-то родство. Может быть, это звучит не слишком скромно? Я чувствовал свое братство с Чеховым и, в особенности, с Тургеневым, с его „Записками охотника“» (Sherwood Anderson’s Memoirs. Р. 451).
Возможно, что это и есть тот дух, который витает над диковинной Россией и ее народами. В самом Мак-Грегоре также было что-то, заимствованное от России.
Как бы то ни было, но «Гимн Марширующего Труда» был самой настойчивой, самой проникновенной песней, которую когда-либо слыхали американцы. Она раздавалась на улицах, фабриках, в конторах, — полузавывание-полувыкрикивание. Никакой шум не мог заглушить ее. Эта мелодия рвалась вверх и производила настоящую бурю.
Тот русский, который дал Мак-Грегору слова этой песни, прибыл в Америку с рубцами от кандалов на ногах. Заунывный мотив он перенял от каторжан, годами влачивших страшную жизнь в Сибири. Когда они начинали петь, казалось, что голоса доносятся неизвестно откуда. Стража бросалась на них с криками: «Прекратить пение!» Тем не менее пение продолжалось часами в холодных сибирских тундрах. Бывший каторжанин привез эту мелодию в Америку для «Марширующего Труда» Мак-Грегора.
Конечно, полиция пыталась остановить марширующих. Она выбегала навстречу рабочим с окриками: «Разойдись!»
Рабочие расходились лишь с тем, чтобы снова собраться где-нибудь на пустыре и продолжать совершенствоваться в маршировке. Однажды отряд полиции задержал целую роту, но вечером следующего дня рабочие уже снова маршировали; полиция не могла арестовать сотню тысяч человек только за то, что они маршировали по улицам, напевая заунывный мотив.
В общем это движение не было обычным взрывом в среде недовольных рабочих. Оно отличалось от всего того, что было известно до сих пор. Почти все рабочие союзы были вовлечены в это движение, но кроме союзов к нему примкнули также неорганизованные рабочие — поляки, евреи, венгры с боен и со сталелитейных заводов. У них были свои вожди, которые командовали на их родном языке. И как они великолепно маршировали! Армии всего старого мира годами натаскивали мужчин для этой странной демонстрации, которая разразилась в Чикаго.
Движение обладало силой гипноза. Оно было неописуемо величественно. Смешно писать теперь о нем в таких восторженных выражениях, но, если вам угодно узнать, насколько это движение захватило умы и воображение людей, займитесь чтением газет того времени.
Каждый поезд привозил в Чикаго представителей пишущей братии. По вечерам в заднюю комнату ресторана Вейнгарднера, где они обыкновенно собирались, набивалось человек шестьдесят.
Позже движение стало распространяться по всей стране. В промышленных городах вроде Питсбурга, Джонстоуна, Лорейна и Мак-Киспорта, а также на маленьких фабриках штата Индиана [50] рабочие стали тренироваться и, напевая заунывную песню сибирских каторжан, маршировали по спортивному полю. Как был напуган благополучный сытый средний класс! Благоговейный ужас расползался, охватывая страну, подобно религиозному пробуждению [51] .
50
В промышленных городах вроде Питсбурга, Джонстоуна, Лорейна и Мак-Киспорта, а также на маленьких фабриках штата Индиана… — Питсбург, Джонстоун — крупные промышленные города на юго-западе Пенсильвании; Лорейн — один из крупнейших промышленных городов штата Огайо, расположенный на берегу озера Эри; Мак-Киспорт — город в Пенсильвании недалеко от Питсбурга. Индиана — штат, на западе граничащий с Огайо.
51
…подобно религиозному пробуждению. — Религиозное пробуждение — возобновление общественного интереса к вере; обычно является результатом целенаправленной кампании, проводимой деятелями церкви.
Газетные сотрудники осаждали Мак-Грегора, остававшегося руководителем движения. Его влияние чувствовалось во всем. Человек сто скопилось на лестнице в его контору на Ван Бюрен-стрит. А он сидел за своим столом, этот огромный, рыжеволосый и молчаливый гигант. Казалось, он полуспит. И пишущая братия в ресторане Вейнгарднера единодушно соглашалась, что в этом человеке таится то же величие, каким преисполнено движение, начатое им.
Теперь это все кажется до смешного простым. Он сидел за столом в своей конторе, и полиция могла в любой момент арестовать его. Но это было бы абсурдом. Какое кому дело до того, что люди возвращаются с работы, шагая в ногу, плечом к плечу, и напевая заунывную песнь, вместо того чтобы плестись в одиночку?