В обличье вепря
Шрифт:
— Господин Модерссон, вы меня не поняли. Пресс-конференция будет ничуть не более продуктивной.
— Господин Мемель, официальное заявление будет гораздо более эффектным шагом, если вы сделаете его лично. Впрочем, если вам угодно, мы можем просто распространить его — обычными способами.
— Заявление?
— Ваше заявление, господин Мемель.
— У меня нет никаких заявлений, господин Модерссон.
— Но должно же быть какое-то заявление. Вы же полностью реабилитированы.
— Я уже дал свое последнее интервью, — сказал Сол, — Я уже ответил на последний
Тем же летом «Die Keilerjagd» была включена в программу немецких средних школ. Осенью за Германией последовала Австрия, а следующей весной — Франция. Тоненький ручеек переводов на иностранные языки прорвал плотину и превратился в настоящее половодье. Он получил чек на солидную сумму от «Зуррера» и купил квартиру в современном здании, с окнами на мост Мирабо. Его вторая книга, стихотворный сборник, вышла из печати и получила весьма приличную прессу. Свои издания он выставил на самой нижней полке у себя в гостиной, и книжка Якоба встала самой последней. С того времени, как появилась статья Михайловича, о Якобе ничего не было слышно.
Появился, однако, Михайлович, собственной персоной, маленький востролицый человечек: они договорились встретиться в ресторане, он встал, протянул Солу руку через стол и представился: «Слава».
— Я не знаю зачем, но ему очень хочется поговорить с вами лично, — объяснил ему Модерссон. — Речь не идет об интервью, господин Мемель. Может быть, все выглядит даже совершенно противоположным образом: он хочет, чтобы вы его о чем-то расспросили.
Слава говорил на ломаном немецком, но французский у него был великолепный. Сол вежливо поздравил журналиста с прекрасной статьей. Слава затряс головой.
— Райхман ее написал, — сказал он, — А вы не догадались?
— Нет.
— Меня отправили в Грецию разузнать все, что можно. Я вообще время от времени берусь за такую работу: узнать что-нибудь, выяснить. Я свожу людей между собой. Налаживаю связи. Иногда работаю на «Шпигель», и на других тоже — на заднем плане. Райхман попросил, чтобы статью подписал я. Во всяком случае, сам он ее подписывать не хотел.
Слава перегнулся через край столика, он явно хотел, чтобы ему поверили. Руки у него так и летали, пока он говорил. Он хочет мне понравиться, подумал Сол. Но сюда он приехал не за этим.
— Доехать туда, куда мне хотелось, я так и не смог, там, в горах, — сказал Слава. — Проводники отказались сопровождать меня дальше Карпениси. Вы знаете это место?
— Только по названию.
— Ну, неважно. Там меня арестовали, так же как и Фойерштайна — до меня. Остальное все просто.
— Переводчик, затем врач в Навпакте.
— Врач говорить не хотел. Я выложил ему все как на духу, рассказал, зачем я здесь и что делаю. Поначалу он сказал мне только, что его пациент, Фойерштайн, страдал галлюцинациями, что состояние его частично улучшилось и его выписали. Но когда я упомянул ваше имя, реакция была странная. Он сказал, что пытался связаться с вами прямо тогда же, и позже вам писал, но так и не получил ответа.
— Писал мне?
— Он даже дал мне адрес, — сказал Слава, полез в портфель, вынул потрепанную записную книжку и принялся шуршать страницами, — Вот: Масарикгассе, десять.
— Там жила моя семья, еще до войны.
— Понятно, — сказал Слава, — Врач спросил, не является ли фамилия «Мемель» псевдонимом. В больничной анкете Фойерштайн назвал вас в качестве ближайшего родственника. Или тот, кто заполнил эту анкету вместо него. Врач отказался мне ее показывать. Но сказал, что после вашего имени, в графе «Кем доводится пациенту», Фойерштайн написал «брат». У вас есть братья?
— Нет, — твердо ответил Сол, — А что там была за женщина? Жена или не жена.
— Райхман настоял на том, чтобы я включил ее в текст, хотя, как мне кажется, врач ее просто выдумал. Относительно кареты «скорой помощи» из Афин там тоже нет никаких записей, только то, что мне сказал врач. Хотя, конечно, больница не так чтобы очень хотела держать у себя Фойерштайна. Я не знаю ни как он оттуда уехал, ни куда.
— Видимо, в Тель-Авив, — сказал Сол, — Ему еще нужно было написать свой комментарий. И опубликовать книгу.
Они помолчали.
— Видите ли, я многого так и не понял, — продолжил Слава, когда пауза затянулась, — Ясно, что Фойерштайн так или иначе был с вами знаком. Это вполне согласуется с тем, что врач рассказывал мне о его галлюцинациях. Но вы никогда даже и не пробовали защищаться. Если между вами и Фойерштайном произошла какая-то история, почему вы не сделали ее достоянием гласности? Это сразу расставило бы все точки над «i», стало бы ясно, зачем он все это написал. Вот этого я так и не понял.
— У нас с вами не интервью.
— Мсье Мемель, поверьте мне, очень вас прошу. Я здесь не для того, чтобы опубликовать потом в газете все, что услышу. Хотя бы в этом отношении — поверьте.
— Тот факт, что Якоб Фойерштайн знал мой адрес десятилетней давности, что он вписал мое имя в больничную форму, что назвал себя моим братом — все эти вещи ровным счетом ничего не доказывают. И вес имеют ничуть не больший, чем те его галлюцинации, о которых вы упомянули.
— Если я задел вас, подняв эту тему, пожалуйста, примите мои извинения. Я ничего от вас не скрываю, и скрывать не пытался. Естественным образом галлюцинации Якоба Фойерштайна так или иначе сходились именно на вас.
— Естественным образом? Объясните мне на милость, мсье Михайлович: какое отношение я имею к несуществующим фантазиям моего несуществующего брата?
Эти слова выскочили у него как-то сами собой, и он даже не успел хоть как-то их смягчить. Слава Михайлович опустил глаза.
— Если верить врачу, Фойерштайн считал, что ищет вас, и для него это было нечто вроде охоты. Он говорил, что потерял вас в горах, во время войны. И приехал в Грецию, чтобы вас найти.
Когда они расставались, Михайлович еще раз попросил прощения, на случай, если чем-то обидел Сола. Сол заверил его, что ничего подобного не произошло. Михайлович сунул ему в руку визитную карточку. Адрес в ней значился триестский.