В огороде баня

Емельянов Геннадий

— Не нагрянет. Никто не заметил, видишь, на улице пусто.

Дед Паклин снял голубые рейтузы с проводов, Гриша Сотников кое-как приколотил стенку летней кухни и пригладил по возможности жесть на крыше.

— Ну, все! — сказал Сотников. — Айда, старик. — И показал подбородком на Павла Ивановича: — Совсем опупел парень, как бы его еще кондрашка не хватила?

— Молодой, выдюжит, поди, — равнодушно отозвался дед.

Потом перед Зиминым

остановилась его супруга Соня, в руке она держала чемодан. За спиной Сони пряталась дочь с рюкзаком на плечах.

Соня долго, пристально глядела в лицо мужу и качала головой, как над покойником:

— И до чего же ты докатился, Паша! Как хочешь, а у меня сил больше нет. Мы уходим. Это не отпуск, это — мука.

Дочь украдкой от матери обернулась напоследок, махнула отцу рукой и показала язык: она шутила, она прощала его. Что ж, и на том спасибо.

Павел Иванович остаток дня бесцельно, все той же пьяной походкой, бродил по селу и заглядывал людям в глаза, искал ответа на вопрос: знают они про его позор или еще нет? Он был виноват перед всеми.

Неподалеку от сельсовета учителю Зимину повстречался директор школы Роман Романович. Столкнулись они нос к носу, и директор заблажил от радости:

— Вот ведь как, на ловца и зверь бежит! К тебе все собирался, да завертелся тут, как белка в колесе. Из отпуска отозвали ремонт заканчивать, без меня все остановилось. — Роман Романович привычно крутил на пальце связку ключей. — Не могут без меня и шагу шагнуть. Знаешь, Паша, я ведь в Томск ездил, в архивах рылся. И вот что выяснилось. Их два было!

— Кого?

— Сыча. Два было. Два атамана. Так не наш клад зарыл, а второй, который на Енисее орудовал.

— И что ты думаешь делать?

— На Енисей ехать надо, Паша. Попрошусь, скорее всего, туда работать.

— Куда?

— Ну, в Красноярский край. Да вот жена…

— Она тебя не любит?

Роман Романович ничего не ответил, лишь почесал нос и отвернулся. Дальше он начал излагать план поисков клада в Красноярском крае. Павел Иванович плохо слушал директора, он смотрел вниз. Там, внизу, около продуктового магазина, маячила желтая цистерна на тележке и с надписью: «Керосин». Около бочки мыкалась небольшая очередь, и продавец был в белом фартуке.

Павел Иванович перебил речь директора странным вопросом:

— Найдешь канистру?

— Зачем канистру?

— Керосину подкуплю. У меня керогаз.

У Зимина не было керогаза.

— Пойдем, возьмешь. Я к тебе подбегу вечерком, да? Развеем горе веревочкой, да?

— Заходи…

Пока в школе искали канистру, керосин увезли в другой конец села. Павел Иванович попросил в магазине налить ему пять литров подсолнечного масла…

Первым отблески огня в темноте заметил дед Паклин, он выскочил во двор и сразу догадался, что у соседа, городского учителя, горит сруб. Горит не шибко, но основательно. Дед кинулся на пожар, подумав, что соседи спят, но они не спали: шагах в пяти от сруба сидел по-татарски сам учитель, на нем была нейлоновая белая рубашка с галстуком и при запонках, штанов же на нем не было, одни плавки. Рядом с учителем, распластавшись, подобно трупу, лежал боров. Поверх борова, на боку его, лежал изодранный хомут. К этому моменту Рудольф уже догадался, что рано или поздно люди съедят его, но он блаженствовал. Не он первый, не он последний жертвовал волей ради брюха.

— Принеси-ка хлеба, дед, — не оборачиваясь, приказал учитель.

Дед сбегал домой и принес целую булку. Учитель, не поднимаясь па ноги, двумя руками, свободно, распахнул пасть борова и вложил туда булку, как в пустой сундук. Крышка захлопнулась, и по телу животного, мягкому, будто тесто, от горла до середины туловища пополз комок. Дед Паклин попятился от страха, крестясь, но задержался, повинуясь спокойной команде учителя:

— Посиди у огня. Рудольфа не бойся, он уже три булки вот так заглотил.

Сруб горел ровно и со всех углов.

— Карасином, что ль, облил?

— Самогоном. И постным маслом.

— Зачем самогон-то! Я бы карасину дал.

— Алкоголь — зло социальное, Нил Васильевич, его уничтожать надобно.

— Нет у тебя нахрапистости, Паша: попросить не умеешь, как надо, украсть боишься… — деду было жаль самогонки, и потому разоблачал он с удовольствием. — А не можешь, не берись, деньги бы заплатил, люди бы по-людски исделали. Тьфу на тебя, Паша! И торопишься, когти рвешь. Куды торопишься — неизвестно. Да.

Учитель старика не слушал.

— Весь самогон-то спалил?

— Весь, без остатка.

— Нисколь и не осталось? — Дурак ты, Паша, и есть! — Дед плюнул и отворотился от огня. Потом смягчился и спросил: — Тушить будем?

— Не будем.

— Пошто?

— Я так хочу.

— Натуральная беда с тобой, Паша!

Близ фабрики игрушек сверкали фары — там разворачивалась по тревоге пожарная машина.