В окопах Сталинграда
Шрифт:
Задравши до боли в позвоночнике головы, мы следим за воздушными боями. Я никак не могу угадать, где наши и где немцы – маленькие черненькие самолеты вертятся как сумасшедшие высоко в поднебесье – иди разбери. Один Валега никогда не ошибается, глаз у него острый, охотничий – на любой высоте «миг» от «мессера» отличит.
А дни стоят один другого лучше, голубые, безоблачные, самые что ни на есть летные. Хоть бы туча появилась, хоть бы дождь когда-нибудь пошел. Мы ненавидим эти солнечные, ясные дни, этот застывший в своей голубизне воздух. Мы мечтаем о слякоти, тучах, дожде, об осеннем хмуром
Один только раз, в начале октября, немцы дали нам отдых – два дня: материальную часть, должно быть, чистили. Кроме «мессеров», самолетов не было. В эти два дня купали в корытах бойцов и меняли белье. Потом опять началось.
Немцы рвутся к Волге. Пьяные, осатанелые, в пилотках набекрень, с засученными рукавами. Говорят, перед нами эсэсовцы – не то «Викинг», не то «Мертвая голова», не то что-то еще более страшное. Кричат как оглашенные, поливают нас дождем из автоматов, откатываются, опять лезут.
Дважды они чуть не выгоняют нас из «Метиза», но танки их путаются в железном хламе, разбросанном вокруг завода, и это нас спасает.
Так длится… кто его знает сколько… пять, шесть, семь, а может быть, и восемь дней.
И вдруг – стоп.. Тишина. Перекинулись правее – на «Красный Октябрь». Долбят его с воздуха и с земли. А мы смотрим, высунув головы из щелей. Только щепки летят. А щепки – это десятитонные железные балки, фермы, станки, машины, котлы. Третий день не проходит оранжево-золотистое облако пыли над заводом. Когда дует северный ветер, все это облако наваливается на нас, и тогда мы выгоняем всех бойцов из землянок, так как немецкой передовой не видно, а они, сукины сыны, могут ударить под шумок.
Но в общем спокойно, только минометы работают да наша артиллерия с того берега. И мы сидим у своих землянок, курим, ругаем немцев, войну, авиацию и тех, кто ее придумал. «Посадил бы я этих изобретателей Райтов в соседнюю щель – интересно, что бы запели». Потом гадаем, когда же свалится последняя труба на «Красном Октябре». Позавчера их было шесть, вчера три, сегодня осталась одна – продырявленная, с отбитой верхушкой. Стоит себе и не падает назло всем…
Так проходит сентябрь.
Идет октябрь.
– 2 -
Меня вызывают из «Мрамора» по телефону к «тридцать первому» – командиру полка майору Бородину. Я его еще не видал. Он на берегу, где штаб. Во время высадки ему помяло пушкой ногу, и на передовой он еще не бывал.
Я знаю только, что у него густой, низкий голос и немцев он почему-то называет турками. «Держись, Керженцев, держись, – гудит он в телефон, – не давай туркам завод, понатужься, но не давай». И я тужусь изо всех сил и держу, держу, держу. Временами и сам не понимаю, почему еще держусь, – с каждым днем людей становится все меньше и меньше.
Но сейчас это позади. Третий день отдыхаем. Даже сапоги снимаем на ночь. Надолго ли только?
Впрочем, чего гадать! Захватив Валегу, иду на берег.
Майор живет в крохотной, как курятник, подбитой ветром землянке.
Майор внимательно слушает меня, шумно отхлебывая чай из большой раскрашенной кружки. Здоровой ногой отодвигает стоящий рядом стул. Протягивает большую мягкую руку.
– Вот ты какой, значит. А я почему-то думал, что большой; косая сажень. – Голос у него вовсе не такой раскатистый и тяжелый, как в телефонной трубке. – Чаю хочешь?
Я соглашаюсь, давно не пил настоящего чая.
Ординарец приносит чайник и чашку, такую же большую и пеструю. Складным ножом отрезает ломтик лимона. У меня даже слюнки текут. Майор подмигивает маленьким, глубоко сидящим глазом:
– Видишь, как живем. Не то что вы на передовой. Лимончиком встречаем.
Некоторое время мы молча пьем чай, похрустывая сахаром. Потом майор переворачивает, кружку кверху дном, кладет на нее крохотный оставшийся кусочек сахару и, отодвинув в сторону, аккуратно сметает со стола крошки.
– Ну, так как же у тебя там? А, комбат?
– Да ничего, товарищ майор, держимся пока.
– Пока?
– Пока.
– И долго, ты думаешь, это «пока» протянется?
В голосе его появляется какая-то другая интонация, не совсем уже отеческая.
– Пока люди и боеприпасы есть, думаю, будем держаться.
– Думаю, пока… Это нехорошие слова. Не военные. Про птицу знаешь, которая думала много?
– Про индюка, что ли?
– Вот именно, про индюка. – Он смеется уголком глаза. – Куришь? Кури. Хороший. «Гвардейский», что ли, называется.
Он пододвигает лежащую на столе пачку и рассматривает рисунок. Под красной косой надписью бегут красные солдаты в касках, за ними красные танки, а над головой красные самолеты.
– Так, что ли, в атаку ходите? А?
– А мы больше отбиваем, чем ходим, товарищ майор. Майор улыбается, потом лицо его становится вдруг серьезным и мягкие, немного вялые губы жесткими и резкими.
– Штыков сколько у тебя?
– Тридцать шесть.
– Это активных?
– Да, активных. Кроме того, связисты, связные, хозвзвод на берегу, человек шесть на том берегу с лошадьми. Всего с полсотни наберется. Ну, еще минометчики. Человек семьдесят всего будет.
– Тридцать шесть и семьдесят. Ловко получается. Половинка на половинку. Нехорошо.
– Нехорошо, – соглашаюсь. – Я уже хотел ту шестерку к себе взять, а лошадей медсанбату подкинуть, да ваш помощник не разрешил – за сеном, говорит, ехать должны.
Майор грызет кончик трубки. Трубка у него большая, изогнутая, вся изгрызенная.
– Инженер по образованию? Да?
– Архитектор.
– Архитектор… Дворцы, значит, разные, музеи, театры… Так, что ли?
– Так.
– Вот и мне дворец построишь… Сапер наш – Лисагор… Ты его еще не знаешь? Познакомлю. Один дворец построил уже было, да Чуйков, командующий, занял. Вот и живу в этой дыре, после каждой бомбы землю из-за шиворота выколупываю. – Майор опять улыбается, собрав морщины вокруг глаз. – Ну, -а мины и тому подобные спирали Бруно знаешь, конечно?