В оковах Сталинграда

Некрасов Юрий

Я дышал осколками стекла.

— Гельмут! — заорал я, пытаясь выползти из-под него.

Автомат!

Мой автомат остался у Гюнтера!

Гельмут не шевелился, левая моя рука оказалась придавленной, я дергал правой, пихал своего спасителя, пытался подтянуть колени и ими оттолкнуть грузное тело. Моя ладонь погрузилась в пульсирующий ад кишок Гельмута. Его разворотило, как тушу на бойне. Кровь, живая, бьющая залпом, хватала меня за пальцы, требовала помощи, орала, звала.

Но я слышал лишь свое имя, его кричали друзья, просили встать

в строй. Занять оборону.

Но потом все заслонил хруст кирпича. Он приближался медленно, неотвратимо. Примерно двадцать метров хорошо простреливаемого коридора? Они шли, не скрываясь.

Автоматы в руках тех, кто выжил, устроили пляску святого Витта.

У нас тоже были гранаты. Две чертовы гранаты.

Ivan умирали молча, иногда коротко вскрикивали, падали, точно статуи. И их было много. Намного больше, чем нас.

Я помнил, что считал. Я слышал, как кончились патроны. Кто-то лез на стены в пустой попытке выбраться наружу.

Мы попались.

Я вспомнил фразу, смешившую меня в детстве: «каменный мешок». Мы нашли свою смерть в таком.

Ivan швырнули внутрь еще пару гранат. Одна упала перед самым моим носом. Крутилась, метя мне в лицо. Я зажмурился. Она не разорвалась.

Сухой треск автоматных выстрелов напомнил мне стрекот печатной машинки, мама, уложив меня спать, набирает текст. Утром его нужно будет отнести в контору. Если в тексте не будет опечаток, мама получит на пару рентных марок больше. Она купит молока и свежего хлеба, и к тому моменту, как я проснусь, на столе будет стоять кружка… с чистой водой. Мама, пожалуйста, вода!

Ivan подошел к телу Гельмута и несколько раз выстрелил ему в голову.

Отто сидел к нам спиной и держал что-то на коленях.

— Вы можете в меня стрелять, я готов, — сказал он, не обернувшись на звук наших шагов.

— Все в порядке, Отто, — Стефан выступил вперед, неделя ада выковала из маменькиного сынка стального ефрейтора, — это мы. Здесь нет russisсh.

— Загляни в котелок, — попросил Отто. Мы обошли его и увидели, что он держит в руках миску с водой. Стефан наклонился, мы встали поодаль. По лицу Отто бродили скверные мысли. За последние полгода мы отлично научились их различать. Клаус ткнул меня в бок — гляди! — я разглядел пистолет, который Отто держал в опущенной руке. Дерьмо! Добром это не кончится.

— Там ничего нет, — обнял его за плечи Стефан, — тент, палатка.

— Это мальчик, — Отто говорил ровно, по горлу его перекатывался кадык, будто он силился проглотить какую-то непомерно огромную штуку, — внук того старика.

— Старика? — Гельмут тоже заметил пистолет и зашел с другого бока. Мы стояли, напружиненные, готовые к рывку. Отто был один из нас, мы только что вместе выгребли из преисподней и не собирались отдавать ей одного из своих.

— Три шага назад, — бесцветно продолжил Отто, стряхнув руки Стефана и одним движением приставив пистолет к виску, — отошли.

Мы медленно подчинились.

— Мы вошли в город рано утром, цепью прочесывали дома на окраине. Все оттуда уже ушли, но нужно было проверить. Я шел по этажу, заходил в квартиры, открывал двери, дверь за дверью, дверь за дверью, — рука Отто задрожала, пистолет расцарапал кожу, Стефан помотал головой — нет!

— Там никого не было, Отто. Мы были вместе.

— Нет, был, — Отто на миг оторвал взгляд от воды в тарелке. — Нет, был! Я пнул дверь, и там стоял мальчишка, прямо посреди комнаты, сжимал тюк со своим барахлом. Ему было не больше, чем моему племяннику Августу. Семь лет. Семь лет!

— Отто.

— Я хотел ему сказать, — вода в тарелке пошла кругами, кап-кап, — беги отсюда, я не трону, и тут распахнулась дверь.

Я закрыл глаза. Голос Отто звенел. Сейчас они кинутся и заберут у него пистолет.

— Я нечаянно! — разрыдался Отто. — У меня сорвался палец! Я не хотел!

Я услышал рывок, звук летящих, врезающихся друг в друга тел, распахнул глаза и увидел, как тарелка отлетает в сторону, Стефан уронил Отто на пол, а Гельмут, распластавшись, навалившись всем телом, рвет, выкручивает руку с пистолетом.

Даааааах! — что-то ударило меня в висок, как раз туда, куда метил себе Отто. Пуля расплавилась о кожу и потекла за шиворот. Я завизжал. Боль! Какая боль!

Я очнулся, когда пошел снег. Он облепил мне лицо, как посмертная маска, но я еще дышал, снег шипел, испаряясь, я открыл рот — Боже, хотя бы пару капель! — но вода застывала на моих губах солью. Мой рот. Пустыня, по которой Моисей сорок лет водил свой народ.

Гельмут сковал меня окоченевшим своим телом. Я полз из-под него не менее часа, проклинал, но был жив. Жив!

В комнате, где нас расстреляли ivan, мы с Гельмутом остались одни. Остальные прорвались, попали в плен или были растерзаны в столь мелкие клочья, что я их не заметил.

Я подобрал автомат, проверил магазин. Пусто.

Вспомнил, Отто рассказывал нам историю про своего первого убитого. Мальчика он застрелил случайно, дед выбил автомат из рук, и Отто, этот тщедушный болтун, его задушил.

Мне придется душить ivan, если я их встречу.

Пуля пропахала мне левую щеку и уснула в мясе левой груди. Я пощупал ее сквозь кожу, пуля сидела глубоко. Боли было недостаточно, чтобы я обрадовался жизни. Хорошо, что не потерял сапоги.

Я вышел под чугунное небо осени и побрел в сторону своих.

Сталинград ломал мне ноги, я шел от стены к стене, от траншеи к подвалу, ежесекундно рискуя попасться на прицел ivan.

Внезапно обрушился вечер.

Сколько я пролежал в братской для нас с Гельмутом могиле, сутки, больше?

Я услышал звук метронома и упал, скорчился, пополз под рухнувшую стену, я затолкал пальцы поглубже в уши, но и туда пробивался этот убийственный звук.

Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк. Тк.

«Каждые семь секунд на фронте погибает один германский солдат».