В омуте
Шрифт:
— Ну, что я съ ними буду длать? — отчаялась Анна Евграфовна, — он на моемъ попеченіи… я должна ихъ отвезти домой… Эта вотъ — барышня… у нея мачиха — такая prude… У этой мужъ — зврь… если она одна, безъ меня домой явится такая, онъ ее убьетъ, какъ собаку… А я бы какъ-нибудь ее выручила, наврала бы что-нибудь такое: болзнь или обморокъ; опьяненіе отъ эира или о-де-колона… Мало-ли у насъ вывертовъ? Тмъ живемъ!
Я, признаться, былъ безчувственности подругъ отчасти радъ. Меня грызло любопытство. Хотлось разобраться: что это за компанія предо мной? Во что швырнулъ меня счастливый или несчастный — какъ хотите, такъ и судите — случай?
— Остается одно, — предложилъ я, — сидть и ждать, пока он немножко проспятся. А чтобы не скучно было въ ожиданіи, не заняться ли намъ маленькимъ крюшономъ?
Анна Евргафовна окинула меня пытливымъ взглядомъ.
— Послушайте, — смущенно возразила она, —
Я поспшилъ ее уврить, что «все таки не думаю», и мы услись къ столу, въ самой дружеской бесд.
— Вы, однако, добрый малый и хорошій товарищъ! — говорила Анна Евграфовна, между тмъ, какъ я смотрлъ на нее и изумлялся: совсмъ не та женщина! Всегда у меня, при вид этой большой полной блондинки являлось представленіе о чемъ-то степенномъ, солидномъ, семейномъ. О представительств у домашняго очага за чайнымъ столомъ, у серебрянаго самовара, или въ гостяхъ, рядомъ съ мужемъ, такимъ же солиднымъ, представительнымъ, и уже въ порядочныхъ чинахъ. Представленіе о типичной русской матрон, которая дома сидитъ, дтей роститъ и шерсть прядетъ. И вдругъ матрона превращается въ опереточную примадонну подъ хмелькомъ. Вакхическій румянецъ, вакхическій огонекъ въ помутившихся глазахъ, вакхическій задоръ нескромной рчи — почти до бульварно-закулиснаго жаргона… и при этомъ пьетъ, какъ матросъ. Крюшонъ не выпивался, а таялъ на стол, какъ снгъ подъ солнцемъ… Метаморфоза, какихъ не найти и у Овидія!
— Да-съ… Вотъ такъ-то! не ожидали меня встртить? Да? А я этакъ часто… Я, знаете, хотла, было, васъ тоже втащить въ наше общество, но тутъ еще дв вашихъ знакомыхъ были, — он и побоялись — дуры! — что стыдно, что вы разсказывать будете. А я, что вы разсказывать будете, не врю. А что стыдно — чего же стыдно? Самихъ себя не стыдимся, васъ — нечего… Мы часто этакъ компаніей, часто!
Она помолчала.
— Вы меня, конечно, сейчасъ презирать изволите? — начала она со злымъ огонькомъ въ глазахъ, — и вонъ ту? — она ткнула пальцемъ въ сторону спавшей на диван дамы. — И вонъ эту, мою Людмилу, — она кивнула на безнадежно отупвшую двицу.
— Ну, вашу Людмилу, мн кажется, не презирать сейчасъ, а оттирать надо. А вотъ, что васъ заставляетъ пускаться въ этакія авантюры, — признаюсь, для меня загадка…
— Что? — скука. То-есть то же самое, что васъ, мужчинъ, гонитъ изъ дома въ эти кабаки. Магнитъ забвенія, подъема нервовъ шампанскимъ и коньякомъ. Вдь я васъ не спрашиваю, зачмъ вы сюда попали… У васъ, небось, и дла-то побольше моего, и развлеченія широкія — не моимъ чета, а все-таки здсь. Сидите, дите, пьете и ужъ не Богъ всть какіе умные и веселые разговоры съ вашими друзьями разговариваете… Все это вы прекрасно могли бы продлывать и дома, однако, вы идете въ ресторанъ. Тянетъ васъ сюда электричество это, воздухъ ресторана, возможность разнуздаться, сюртукъ снять и языкъ распустить: «ндраву моему не препятствуй» на благородный манеръ, съ приличіями и «интеллигенціей». Тянетъ — терпимость, публичность распущенности. Дома и распустишься, молъ, да все не такъ. При томъ — что за охота? У своего прівшагося и присмотрвшагося очага, гд — что новаго ни придумай, — все на старое смахивать будетъ… А вотъ въ чужомъ мст — это другое дло. Эхъ, господа!.. У васъ вонъ театральные интересы, газетные интересы, общественные… захотите политикой заниматься — политическіе будутъ… А у меня или у нихъ обихъ — что? Домъ — и одинъ домъ! скучный, постылый домъ, гд живешь, не какъ человкъ, а хуже машины… Мужъ съ десяти часовъ до половины пятаго на служб, въ пять часовъ обдаемъ, въ шесть онъ ложится спать и спитъ до восьми. Въ это время ни я, ни дти, пикнуть въ дом не смемъ. Иначе — сцена. Тоска, тишь, могила. Встаетъ, пьетъ чай, затмъ уходитъ въ клубъ — и возвращается поздно ночью, посл второго штрафа. А чортъ его знаетъ еще — можетъ быть и не изъ клуба… за вами, мужчиньемъ, разв услдишь? Да и слдить-то охоты нту: сокровище какое! Вдь вотъ онъ думаетъ же, что я сейчасъ у Людмилы въ гостяхъ… придетъ-ли ему въ голову, что мы об въ этомъ кабак? Такъ и у меня — на счетъ его… Ну-съ, вернулся, бухнулся на постель, захраплъ. Утромъ газета и кофе, опять служба, та же разъ на всегда заведенная шарманка жизни.
О чемъ мы съ нимъ говоримъ? О томъ, что жаркое засушено или супъ перестоялся. Я забыла, когда мы въ послдній разъ улыбались другъ другу. Смотримъ другъ на друга, какъ контрагенты по хозяйству, а не какъ мужъ и жена. Точно между нами не бракъ, а какой-нибудь юридическій контрактъ лежитъ. Онъ обязанъ зарабатывать шесть тысячъ въ годъ и изъ нихъ тратить въ дом пять. Я обязана за эти пять тысячъ доставлять ему вс удобства — отъ кухни до любви включительно. Помилуйте! Разв это жизнь? Это колесо,
— Это все я слыхалъ не разъ и хорошо понимаю, но зачмъ же выпрыгивать — непремнно въ кабакъ?
— А что же мн длать?! Влюбиться, что-ли, въ кого нибудь прикажете? Такъ вотъ представьте себ: не могу. Совсмъ — «я другому отдана и буду вкъ ему врна». Темпераментъ ли у меня такой, старое-ли воспитаніе это длаетъ — только мой Евлампій Ильичъ можетъ быть спокоенъ: роговой музыки онъ на своей голов никогда не услышитъ. Не по долгу — нтъ. Какой можетъ быть долгъ къ человку, который въ жизнь твою кром тоски ничего не внесъ, не вноситъ и никогда вносить не будетъ? А не надо мн ничего этого… Не хочу, не нравится! А пить буду. «Мы пить будемъ, мы гулять будемъ, когда смерть придетъ, умирать будемъ» Voilа! Пьяная, но врная супруга. Ново — не правда ли? Вотъ вамъ типъ для фельетона.
— Благодарю васъ. Но что вы все такъ экстренно, прямо въ крайности: либо пить, либо влюбиться… Разв только и свта въ окошк? Ваша блка разв не можетъ дома разнообразить свою бготню? У васъ дти есть.
— И еслибы вы знали — какая при нихъ превосходная бонна! Она ихъ понимаетъ лучше, чмъ я; они ее понимаютъ лучше, чмъ меня. И любятъ больше. Стоить мн вмшаться въ порядки дтской, и сейчасъ же выйдетъ какая-нибудь глупость. Либо меня до истерики ребята доведутъ, либо я заставлю дтей разревться. Не умю… Ну, просто не умю быть съ ними. И моей Амаліи Карловн, въ конц концовъ, всегда приходится поправлять плоды моего непрошеннаго вмшательства. А супругъ ворчитъ: «что ты, матушка, лзешь не въ свое дло? Есть у тебя Амалія Карловна — ты ей ребятъ и предоставь. А то покоя въ дом нтъ». Нтъ, наука быть матерью не шутка, и насъ ей не учили. Насъ учили быть женами, а не матерями. Напрасно говорятъ, что быть матерью, переполняться материнской нжностью — это такъ естественно, что это отъ самой себя должно исходить. Это правило для естественныхъ натуръ, а не для насъ, искаженныхъ городской жизнью выродковъ. Я буду дика просто баб, чудна, а баба мн далека — чужая, непонятная тварь. Насъ на материнство дрессировать надо, заново дрессировать, потому что мы перестали видть въ немъ свое естественное назначеніе, заслонили его другими потребностями и декораціями. Joie de vivre, утха жизнью, заслонила ея смыслъ, raison de vivre. «Чтобъ имть дтей — кому ума не доставало», Грибодовъ сказалъ. А вотъ — подите: недостаетъ же… Вдь сознаешь порою, что такъ нельзя. Еще какъ совстно то иной разъ бываетъ: какая же ты молъ женщина, если ты дтямъ своимъ не мать? Стараешься, принуждаешь себя, и, кром тоски и утомленія для себя, да дтскаго рева, — никакихъ результатовъ. Не умю и все тутъ. А доучиваться — поздно: вы слышали, напримръ, — моя педагогическая практика супругу мшаетъ. Да и не охота. Молодость проходить, мн ужъ тридцать лтъ, хочется самой взять съ жизни хоть какія-нибудь удовольствія. Ну… ну — и вотъ: всякій веселится, какъ и гд ему пріятно…
— Вы читали бы что-нибудь?…
— Ахъ, не говорите банальностей! «Читали бы что-нибудь!» Что читать? Серьезное — скучно; къ чему мн? Къ тому же и не такъ я учена, чтобы серьезно читать. Пробовала: половины не понимаю, устаю до смерти… Голова совсмъ не работаетъ. Жизнь и такъ скучна, — что же за охота себя еще утомлять и мучить? А романъ возьмешь — все равно обязательно на «cabinet particulier» наткнешься. Эту же приманку, какъ вы сами видите, я и безъ романовъ знаю. Который часъ? — рзко оборвала она свою рчь.
— Четверть второго.
Анна Евграфовна вскочила, блдная, какъ полотно; хмеля ея точно не бывало.
— Чортъ знаетъ что, — сказала она сквозь зубы. — Какая, однако, я дура. Болтаю съ вами, а вдь онъ въ два, наврное, дома будетъ. А мн надо еще раньше, чмъ самой къ дому хать, — вотъ этихъ двухъ доставить въ мста родныя. Если мужъ не застанетъ меня — бда, будетъ буря. Вдь это бы, господа мужчины, имете право рыскать, гд угодно, во всякое время дня и ночи, а насъ за это бьютъ!
— И плакать не велятъ? — пошутилъ я.
— Нтъ, вы не смйтесь. Я не въ переносномъ — въ прямомъ смысл говорю…
— Тьфу! мерзость какая!
— А вы думали, что если человкъ смотритъ ангеломъ, такъ онъ ангелъ и есть?! Но вдь мужъ и правъ, въ сущности говоря, будетъ, если вздуетъ меня. У насъ имя общее, а я его треплю, чортъ знаетъ гд бываю. Хорошо, что пока Богъ милуетъ. А вдругъ случится такой скандалъ, что и я окажусь къ нему припутанной?! Напримръ — вотъ, хоть какъ сегодня. Не будь, по счастью, васъ въ ресторан — какъ бы я выкрутилась изъ затрудненія со счетомъ? Пришлось бы оставить здсь вещь, послать за нею кого-нибудь, впутать въ дло и свою прислугу, и хозяина ресторана… Красиво! нечего сказать.