В открытом море
Шрифт:
Как и большинство пруссаков, временами он был сентиментален и в то же время не забывал заведенного порядка.
– Вы, я хочу думать, не будете иметь претензий, если я стану угощаться из собственных приборов?
Конечно! Какие могут быть разговоры! Очень хорошо, что гость столь предусмотрителен, У нее, к сожалению, нет приличной посуды для такого человека, как Штейнгардт, Сама она может выпить из кофейной чашки…
После второй рюмки зондерфюрер почувствовал легкое опьянение. Смуглое лицо медички расплывалось в тумане. Они сидели рядом. Он обнял ее и потянулся губами. Но девушка гибким движением выскользнула из-под его рук.
Она отступила к двери, он шагнул за ней, цепко схватил ее за плечи и притянул к себе…
Девушка охнула. В это мгновение чья-то большая сильная рука опустилась на затылок Штейнгардта и стиснула шею так, что он даже вскрикнуть не мог.
– Может, со мной хочешь поцеловаться, жаба? – насмешливо спросил по-русски обладатель сильной руки и повернул Штейнгардта к себе лицом.
Гитлеровец, увидев перед собой огромного скуластого парня в ватнике, судорожно потянулся за оружием, но железные пальцы еще сильнее стиснули ему горло. Штейнгардт, закатив глаза, едва дышал.
– Осторожней! – испуганно сказала девушка. – Вы можете его задушить.
Восьмеркин несколько ослабил нажим пальцев и, заглянув Штейнгардту в лицо, буркнул:
– Очухается.
Они вместе с Катей обезоружили гитлеровца, влили ему в рот немного вина и усадили в кресло. Когда Штейнгардт пришел в себя, девушка, четко отделяя слово от слова, сказала по-немецки:
– Слушайте, корветтен-капитан, и запоминайте. При малейшей попытке освободиться от нас вы будете раздавлены, как слизняк. Надеюсь, вы убедились в твердости руки, которая это сделает? Если хотите жить, то должны подчиниться всем нашим требованиям.
– Я соглашусь… Я буду подчиняться, – прохрипел Штейнгардт.
Корветтен-капитан недоверчиво провел рукой по ноющей шее и, убедившись, что ее не сжимают железные пальцы, с опаской взглянул на Восьмеркина. Под расстегнутым ватником он увидел могучую грудь, обтянутую полосатой тельняшкой. «Переодетый матрозе, – мелькнуло у него в мозгу, – пощады не будет…»
Он сполз с кресла и на коленях попросил:
– Милосердия!
– Не хнычь, жаба! Милосердия захотел!
Восьмеркин брезгливо поднял его за ворот.
– Вы в состоянии понять то, что я вам скажу? – холодно сказала девушка.
– Пойму… я есть очень благодарный… я все пойму.
– Так вот: мы сейчас поедем с вами в госпиталь за русскими. От вас зависит все. Малейшее слово или неверная интонация, в которой мы почувствуем желание предупредить кого-либо, ускорит конец. Вы делаете и говорите лишь то, что нужно для спасения пленников. Мы отважились на отчаянный шаг. Поэтому не пощадим ни себя, ни вас, ни тех, кто будет у госпиталя. Ясно?
– Мне ясно… я могу… готов подчиняться.
Штейнгардт боялся, что русские передумают. Только бы вырваться из западни. Это дает хоть какой-нибудь шанс на спасение: вооруженный шофер… случайный обход. Правда, закричать он не сможет, но странный приезд в госпиталь должен вызвать подозрение. Их задержат… Да мало ли счастливых случайностей!
Штейнгардт сам указал на свой плащ, когда моряк спросил у девушки, что бы ему надеть для маскировки. Хмель у гитлеровца прошел, он старался казаться полностью покорившимся своей участи и в то же время лихорадочно обдумывал, какой путь избрать для спасения.
Они вышли во двор. Ночь была лунной. Корветтен-капитан ждал, что сейчас раздастся голос шофера и заработает автомат, но солдат почему-то равнодушно сидел за баранкой руля и, не обращая внимания на офицера, разговаривал с каким-то мальчишкой.
Садясь к шоферу, Штейнгардт незаметно, но резко толкнул его локтем. И вдруг увидел насмешливое, незнакомое лицо.
– Я тебе подтолкну, собака! – сказал переодетый в шоферскую одежду Чижеев. – Вот этой штукой под бок.
Он показал на остро отточенное лезвие ножа, сверкнувшее в лунном свете.
От гитлеровца можно было ждать всяких каверз. Поэтому Восьмеркин сел позади Штейнгардта на откидное сидение и положил руки так, чтобы тот все время чувствовал их у себя на затылке.
Катя зарядила автомат. Вите, который собирался устроиться с ней рядом, она сказала:
– Тебе нельзя. Больше будет подозрений. Забирай все ценное, закрывай двери на замок и уходи один. Если попадешь к нашим раньше, скажи, что у нас все в порядке.
Она была рассудительна и спокойна.
Чижеев выключил фары и повел машину по неровной дороге. Прохожих не было видно: наступил час, когда гражданскому населению запрещалось появляться на улице.
Внезапно на перекрестке вырисовались три вооруженные фигуры.
«Патруль, – обрадовался Штейнгардт. Он ждал, что машину сейчас задержат и, замирая от волнения, соображал, как лучше поступить: – Шофер вынужден будет открыть дверцу… я рывком выскочу… У солдат оружие…»
Но все прошло по-иному: патрульные, издали узнав машину зондерфюрера, мгновенно расступились и, приветственно вытянув руки, пропустили ее без задержек.
Во двор госпиталя их пропустили тоже беспрепятственно. На крыльцо выбежал дежурный и почтительно изогнулся, в ожидании почетного гостя.
– Вы останетесь в машине, – сказала Штейнгардту вполголоса девушка, – и, в случае надобности, подтвердите приказание. Не забывайте об уговоре.
Она спокойно выбралась из машины, неторопливо подошла к врачу, поздоровалась с ним. Ее здесь знали, она не раз приезжала сюда с зондерфюрером. Штейнгардт слышал, как медичка от его имени потребовала сдать пленных для допроса охране коменданта. И он не мог возразить. К его боку был приставлен нож. «Неужели этот олух не усомнится, не проверит?.. Ага, он молодец! Он идет сюда…»