В ожидании кавалера
Шрифт:
Раньше он старался не вспоминать свою первую женщину. Но теперь он то и дело вспоминал ее нарочно. Это было похоже на то, как, будучи замужней дамой, она слушала исповеди своих неустроенных подружек. Или на то, как в детстве на смотрела с маминых рук на шевелящуюся по углам ночную черноту: я знаю, что ты есть! Но это мне уже не страшно. И на него больше не давило теперь то, что он пережил когда-то. Было — и было. Прошло.
Ему не было с чем сравнивать, и он не смог бы сказать, было ли ему с той, первой, по-настоящему хорошо. Ее тело было всегда
В училище ему говорили о композиции и правильных сочетаниях цветов. И он заучивал все, что было нужно, и выполнял положенные студенческие работу — но все как бы вполсилы, как бы не отдавая работе ни капли себя. Красота не была его стихией. Эстетика безобразия успела уже прочно поселиться в его жизни. Скатерть за столом им с милой заменяла старая газета. На газете нарезалась простая еда. Поев и не вставая из-за стола, женщина отодвигала в строну посуду, с треском отрывала от газеты уголок и делала из бумаги катышек, чтобы засунуть себе в ухо, и вытащить назад уже облепленным серой, и после обсуждать с любимым ее цвет. Слишком темный, по мнению ее, указывал на воспаление мозга.
Однажды в субботу, в обед, придя из училища, он обнаружил гражданскую супругу в слезах. А в кухне, в рамке раскрытой двери, опершись голыми руками о стол, нависал над газетой, над всей нарезанною колбасой, и огурцами, и всем прочим, — полулысый, полубритый наголо, мускулистый, готовый сейчас же вмешаться, если что. Заступничество, впрочем, ей не понадобилось. Как и обещала, она все уладила сама. В слезах она говорила: «Тебе скоро в армию, вернешься ты ко мне или нет, а вот Николай обещает жениться, я-то ему нужна, разом доживать будем».
Так — значит, так.
Он собрал сумку и двинулся в общежитие, а там сидела вахтерша — точно сестра-близняшка его вероломной пассии, и она ошарашила его тем, что заявку на койко-место надо было подавать загодя, еще до 1 сентября.
И после, куда ни глянь, он видел все новых и новых ее сестер-близняшек. Все как одна весною-осенью они ходили в темных шуршащих плащах, и он думал, что там, в глубине, под плащом, под каким-никаким платьем должно быть старое застиранное белье, резинки у коленок — что бы там еще могло быть?
И эти простые труженицы окружали его везде и всюду. Где бы он ни был, он видел их — на улице, в транспорте и в магазинах. Другие женщины не существовали для него. Все длинноногие, легкие, не пахнущие потом, жили, как будто, в другом мире. Он не видел их. Навсегда в нем сохранилась обида на бывшую пассию — теперь она уже, наверняка, пенсионерка, если только жива, — и на всех ее сестер. Каждой из них он хотел бы высказать обиду. Но все они проходили мимо него, сквозь него, не видя его в упор, толкая его,
Он всякий раз пытался заставить их считаться с собой. Но это ему, считай, ни разу не удалось. Сестры-близняшки в ответ на его язвительность за словом в карман не лезли. К тому же обычно такая, толкнувшая его, наступившая ему на ногу, оказывалась не одна, а с товаркой, или же за нее тут же вступалась совершенно незнакомая ей сестра-близняшка, мгновенно ощутившая с ней внутреннее родство.
Обиды у него прибавлялись каждый день. И каждую обиду он теперь нес к ней домой. Вот к этой славной девочке, джинсово-эфемерной, пахнувшей хорошим парфумом (откуда у нее дорогой парфум? От подруг, конечно! Ей же все дарят — кто что может.)
Как он мог раньше не знать — все его прежние горести были предоплатой за то, что он однажды встретит девочку, о которой прежде и мечтать не смел! Да его бывшей пассии до нее так же далеко, как корове до бабочки! Она, корова, умерла бы от досады, увидев, какую он ей нашел замену! Конечно, до встречи с ним девчонка успела наделать глупостей. И мир к ней не был добрым, что и говорить! Но что ж теперь поделать… Будь у нее все в порядке — разве на бы посмотрела на него? Вдвоем с такой девчонкой они сладят как-нибудь с этим миром, плюющим на них. Они сделают, чтобы такого больше не было. Какого? А вот он ей сейчас расскажет, как его сегодня оскорбила очередная тетка в коричневом плаще.
По вечерам они сидели в кухне за столом, он говорил, язвительность звучала в его словах, как будто обидчица все еще стояла перед ним. В подробностях он приводил все аргументы, употребленные им в споре.
Однажды за близняшку его бывшей пассии вступился в троллейбусе крепкий мужчина. Но он и тут попробовал восстановить справедливость. Это же за него надо было вступаться. Его, а не ее, толкнули, не извинившись! Неужто кто-то из окружающих так туп, что не может понять, кто прав, кто виноват?
Мужчина, видимо, не привыкший отвечать колкостью на колкость, взял его за плечико с намерением вывести в темноту на следующей остановке.
— И тогда я ему говорю: хорошо, я выйду с тобой, но только скажи здесь, что ты со мной сделаешь. Вот, говорю, все пассажиры — свидетели. Скажи всем сейчас, что ты собираешься сделать?
И если верить ему, крепкий мужчина сразу струсил, хотя его собственный голос дрожал еще и теперь, когда он передавал свои слова в тепле за накрытым столом в окружении детей-дошкольников.
«Что можно сделать с ним?» — думала она, провожая его в коридоре. Детям случалось в это время всем убежать в комнату — и тогда он тянулся губами к ней.
— Сколько раз я мечтал о том, чтобы, прощаясь, поцеловать тебя, — говорил он, — а всегда здесь твои дети.
И зная, что сейчас она закроет за ним дверь, она становилась терпеливей и подставляла щеку для поцелуя. Пусть только он скорее уйдет. А там, глядишь, пойдет по улице и встретит кого-нибудь, или еще почему-либо перестанет к ней приходить…