В ожидании кавалера
Шрифт:
И каждый отказавшийся от нее парень был ею по-своему любим, но не постельною любовью, а той другой, основанной, по ее словам, на родстве душ. По каждому парню она плакала — слезы не кончались в ней, так же как не кончалось удивление: «Это меня бросили, да? Совсем бросили? Такого не может быть — как же он сможет жить без меня?» Впрочем, бедняжка, оставшийся без нее, тут же забывался, как только его место занимал кто-то другой.
На смех подругам, она обладала несокрушимым оптимизмом и сколько ни ошибалась в парнях, каждый раз при встрече с кем-то новым, подарившим ей хотя бы каплю внимания, кидалась в новый омут собственных фантазий, совершенно закрывавших от нее реальность. Омут впрочем, всякий раз был один
Это была фантастика чувств и отношений. В ее мире все было куда менее похоже на реальность, чем в каких-нибудь книгах о межзвездных перелетах. Там хотя бы люди вели себя как люди и марсиане тоже вели себя почти как люди. Вроде как в том рассказе Брэдбери, как бишь он называется, там все вообще как в земной жизни. Великий фантаст построил мир, обитатели которого становятся тем, что ожидают увидеть земляне. Прилетев на чужую планету, ностальгически настроенные люди ожидают встретить своих давно умерших родных — живыми и любящими. И те на самом деле целый день дарят им тепло и обожание. Зато ночью, когда в недрах астронавтских душ разрастаются страхи и люди не спят в предчувствии вероломства, туземцы убивают их — всех до одного.
Однажды, уже безмужней матерью троих детей, она вдруг поняла, что строит отношения с миром точь-в-точь по Бредбери. Она не верила, что какой-нибудь заказчик, с которым она договорилась только на словах, может не заплатить ей за работу — и ей платили, сколько было заранее обговорено, а то и еще сверху давали — так, за красивые глаза. А если она нанималась репетиторшей к какому-нибудь школьнику, отрекомендованному собственными родителями как дуб дубом, то скоро бывший дуб начинал умнеть прямо на глазах, потому что она не представляла, как это он при всех ее стараниях не поумнеет.
Впрочем, как бы ни вознаграждали ее окрыленные родители и сколько ни брала бы она где только можно переводов и корректур, сколько ни писала бы курсовых работ за нерадивых студентов — денег, конечно, не хватало. Она и ее дети были не просто очень бедны. Если сосчитать, сколько у них в месяц приходилось на человека, становилось ясно, что ее семейство могло жить на свете только чудом. И это чудо продолжалось изо дня в день, не замечаемое никем в ее семействе. Ни маленькие дети, ни даже их девчонка-мать не думали, что с ними происходят чудеса. Они не представляли, что может быть иначе. К примеру, мать семейства не могла представить, что какая-нибудь торговка на базаре не сделает ей скидку при покупке манки, или колбасы, бананов или яблок. И точно, скидка тут же делалась. Кондукторы не требовали денег за проезд, поскольку она не верила, что у ее семьи из-за нехватки денег могут возникнуть проблемы с передвижением по городу. Знакомые наперебой тащили ей бывшие в употреблении детские вещички, и они были еще совсем как новые. А если у кого-то из ее детей вдруг поднималась температура — врачи были само внимание, и не ожидали при этом ни конфет, ни коньяка, и никаких других подарков-подношений, а она не верила, что в этой жизни может быть по-другому.
И только в любви все обстоит иначе. Не так, как в том рассказе Бредбери. Наша вера во все хорошее нам в ней только мешает. Стоит тебе расслабиться и поверить, что милый никогда тебя не бросит, что он твой навек — сколько же он, бедняга, добивался, чтобы ты ему поверила, только тогда, мол, он был бы вполне счастлив — и ты уже не ждешь ну абсолютно никакой беды, и твоя душа начинает прорастать в чужую душу — как милый твой выкидывает фортель. Ухожу! Ему стало с тобой не интересно. Вечная любовь — это всего лишь вечная борьба. Заставить тебя ему довериться — это для него значит победить тебя, а побежденная ты ему уже не интересна.
А она, бедная, не создана была для борьбы. Ей бы жить в мире, где никто ни с кем не борется. Ей бы, как родилась, так сразу в рай! А судьба распорядилась так, чтобы ей здесь еще пожить, оставить потомство…
На картошке, после второго курса, нашелся один парень, который возжелал получить свой первый опыт именно с ней и был настойчив в своем стремлении. И она, лежа с ним на колючем пыльном сене, уже как-то знала, что этот от нее не уйдет до поры до времени к другим — искать лучшую, пробовать, и что из-за него она еще хлебнет много беды и много слез прольет — но это будут слезы совсем иной природы, а детей все же родится не меньше трех. Хотя и не больше. И троим придется потом что-то делать за восьмерых-десятерых, чтоб получился настоящий семейный клан.
Что это за клан и чем он будет знаменит? Она не думала об этом. Когда-нибудь все так и так станет известно. Ей, ее городу, стране, а может, даже миру. И она поймет, что сама-то знала обо всем с самого начала. Как знала с самого начала, что детей будет только трое. Что-то помешает родиться всем остальным. Что? Да что! Еще не ясно? Бросит ее муж!
К тому времени она и позабыла уже, как это, когда тебя бросают. Ее-то никогда никто не бросал. По ней за километр понятно было, что она чуть не с пеленок вышла замуж. Она другого состояния не представляла, как быть замужем. Да и никто иначе ее не представлял, как мужнюю жену. Подростки, жаждавшие опыта, забылись — да и были ли они когда-нибудь?
Она слушала своих подружек, делившихся сомнениями с ней — женится парень или нет, а если, наконец, женился — обманывает тебя он или нет, и если да, то с кем. И это было похоже на то, как в детстве мама входит в спальню на твой плач и берет тебя на руки. И ты глядишь на черные углы, которые тебя еще секунду назад пугали, в которых таилось что-то и скрипело, и шевелилось, а теперь исчезло, его больше нет. И ты задорно смотришь в угол и в мыслях говоришь нечистой силе: «А ну-ка покажись! Ага, боишься, когда я с мамой!»
Это было освобождение от страха, и теплая волна захватывает тебя всю — освобождение от страха одиночества, от страха быть ничейной бабой — любовники, чьи-то мужья, озлобленность на мир… При всем при этом — удачная карьера, деньги, позволяющие гордиться собой на людях — как же, ты все деньги можешь тратить только на себя. Хочешь — ходи хоть каждый вечер в косметический салон. В солярий. И куда там еще. И кремы, кремы от морщин, чтоб еще немного продержаться молодой, чтоб околдовать хотя бы ненадолго нового чьего-то мужа.
А у нее была — свобода от свободы. Класс! Приду домой — как много всего надо сделать. Обед сварить, прибраться. То, се. Ведь у меня семья! Мне некогда! Скорее бы домой!
Казалось, что она могла быть только такой, какой была, и муж ее тем только и мог быть, что ее мужем, отцом-основоположником большого клана. И никто бы не догадался, что этот парень рано или поздно предаст ее так, как и не снилось всем этим мальчикам, по одному прошедшим через ее первый-второй курс.
Удаленность местности, где они жили после института, от города, где жила вся ее родня, сыграла парню на руку. Все дело было в том, что выйдя замуж, она переехала к нему. Так было решено еще на третьем курсе, в студенческой общаге. И потому однажды, когда пришло время, он просто посадил ее в самолет, летевший в город к ее родным. Пусть погостит, они, небось, скучают. А после у него долгое время не было денег, чтобы прислать ей на обратную дорогу, или чтобы самому приехать навестить ее с детьми. Он часто ей писал, что у него нет денег. И их на самом деле не было. Он состоял на бирже, пока можно было получать пособие, и он не думал даже о том, что он ее уже бросил. Он сделал как лучше. Ей же будет легче пережить трудные времена в кругу ее родных. А трудные времена и не думали кончаться, и ему не обязательно было что-то делать, чтобы начать жить вместе с ней.