В петле
Шрифт:
На исходе дня двадцатого марта, после того как они надлежащим образом очистили Скайуорда, они по дороге зашли к Кэремел и Бекеру и, подкрепившись шоколадом со сбитыми сливками, отправились домой через Берклисквер в сумерках, уже пронизанных весной. Открыв дверь, заново выкрашенную в светло-оливковый цвет (в этом году ничего не было упущено в предвидении триумфального дебюта Имоджин), Уинифрид прошла к серебряной корзине посмотреть, не был ли у них кто-нибудь днём, и вдруг ноздри её невольно вздрогнули. Что это за запах?
Имоджин, схватив роман, присланный из библиотеки, тут же углубилась в него. Уинифрид немножко резким тоном — все из-за этого странного ощущения в груди — сказала ей:
— Возьми книгу наверх, милочка, и отдохни за обедом.
Имоджин, не отрываясь от
Гостиная наверху тонула в полутьме, дожидаясь, чтобы чья-нибудь рука зажгла в ней вечерний свет; Уинифрид прошла к себе в спальню. Здесь тоже шторы были полуопущены, и царила полумгла, так как было уже шесть часов. Уинифрид сбросила жакет — опять этот запах! И вдруг остановилась, точно её пригвоздили к спинке кровати. Что-то тёмное приподнялось с кушетки в дальнем углу. Слово, всегда выражавшее ужас у них в семье, сорвалось с её губ: «Боже!»
— Это я — Монти, — послышался голос.
Ухватившись за спинку кровати, Уинифрид потянулась и повернула выключатель над туалетом. Фигура Дарти выступила на самом краю светового круга, отчётливо выделяясь от нижней половины груди, где отсутствовала цепочка от часов, до изящных темно-коричневых ботинок — одного с разорванным носком. Плечи и лицо были в тени. Он очень похудел — или это игра света? Он сделал несколько шагов вперёд, освещённый теперь от кончиков ботинок до тёмной шевелюры, слегка поседевшей, несомненно. Лицо у него потемнело, пожелтело. Чёрные усы утратили свой задорный вид и мрачно висели; на лице появились морщинки, которых она раньше не замечала. В галстуке не было булавки. Его костюм — ах, да, она узнает его, но какой измятый, потёртый! Она опять перевела глаза на носок его ботинка. Что-то огромное, жёсткое настигло его, смяло, исковеркало, скрутило, выпотрошило. И она стояла молча, не двигаясь, глядя на трещину на его ботинке.
— Ну вот! — сказал он. — Я получил постановление суда. Я вернулся.
Грудь Уинифрид начала бурно вздыматься. Тоска по мужу, пробудившаяся от этого запаха, боролась с такой мучительной ревностью, какой она никогда ещё не испытывала. Вот он стоит здесь — тёмная и точно загнанная тень самого себя, прежнего вылощенного и самоуверенного Монти! Какая сила сделала это с ним — выжала его, как апельсин, до самой корки! Эта женщина!
— Я вернулся, — сказал он. — Мне было очень скверно, клянусь богом! На палубе ехал. У меня нет ничего, кроме того, что на мне, да вот этого чемодана.
— А у кого же остальное? — вскричала Уинифрид, вдруг выйдя из оцепенения. — Как ты смел приехать? Ты знал, что это только для развода тебе послали этот приказ. Не трогай меня!
Они стояли по обе стороны большой кровати, где в течение стольких лет они спали вместе. Много раз — да, много раз — ей хотелось, чтобы он вернулся. Но теперь, когда он вернулся, она чувствовала только холодную, смертельную злобу. Он поднял руку к усам, но не подкрутил их, как, бывало, раньше, а просто потянул вниз.
— Господи! — сказал он. — Если бы ты только знала, что я перенёс!
— Рада, что не знаю.
— Дети здоровы?
Уинифрид кивнула.
— Как ты вошёл?
— У меня был ключ.
— Значит, прислуга не знает. Тебе нельзя здесь оставаться, Монти.
У него вырвался горький смешок.
— А где же?
— Где угодно.
— Но ты только посмотри на меня. Эта… эта проклятая…
— Если ты только скажешь слово о ней, — вскричала Уинифрид, — я сейчас же отправлюсь на Парк-Лейн и не вернусь домой!
И вдруг он сделал совсем простую вещь, но такую необычную для него, что она почувствовала жалость. Он закрыл глаза. Все равно как если бы он сказал: «Хорошо. Я умер для всего света».
— Ты можешь остаться переночевать, — сказала она. — Твои вещи все ещё здесь. Дома только одна Имоджин.
Он прислонился к спинке кровати.
— Ну что ж, все в твоих руках, — и его собственные руки судорожно сжались. — Я столько вытерпел! Тебе нет надобности бить слишком сильно, не стоит. Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди.
Услышав ласкательное имя, которым он не называл её много лет, Уинифрид вздрогнула.
«Что мне делать с ним? — подумала она. — Господи, что мне с ним делать?»
— У тебя есть папироска?
Она достала папиросу из маленького ящика, который держала здесь на случай бессонницы, и дала ему закурить. И этот обыденный жест вернул к жизни трезвую сторону её натуры.
— Пойди и прими горячую ванну. Я приготовлю тебе бельё и костюм в твоей комнате. Мы можем поговорить потом.
Он кивнул и поднял на неё глаза — какой-то полумёртвый взгляд, или это только казалось оттого, что веки у него словно набухли?
«Он совсем не такой, как прежде, — подумала она. — Он никогда не будет таким, как был! Но какой же он будет?»
— Хорошо, — сказал он и пошёл к двери. Он даже двигался иначе — как человек, который утратил все иллюзии и не уверен, стоит ли ему вообще двигаться.
Когда он вышел и Уинифрид услышала, как в ванной зашумела вода, она достала и разложила на кровати в его комнате полную смену белья и верхней одежды, потом спустилась вниз и принесла виски и корзину с печеньем. Снова надев жакет и секунду постояв, прислушиваясь у двери ванной, она тихонько спустилась и вышла из дому. На улице она остановилась в нерешительности. Восьмой час! Где сейчас может быть Сомс — у себя в клубе или на Парк-Лейн? Она направилась на Парк-Лейн. Вернулся! Сомс всё время боялся этого, а она — надеялась, иногда. Вернулся! Это так похоже на него — сущий клоун — появляется: «А вот и мы!» И всех оставляет в дураках: и суд, и Сомса, и её самое! Но развязаться с этим судом, знать, что эта угроза не висит больше над ней, над её детьми! Какое счастье! Ах, но как примириться с его возвращением? Эта девка выпотрошила его, выбила из него пламя такой страсти, какой он никогда не проявлял к ней, на какую она даже не считала его способным. Вот что самое обидное! Её себялюбивого, самоуверенного клоуна, которого она никогда по-настоящему не волновала, растоптала, опустошила другая женщина! Унизительно! Слишком унизительно! Просто невозможно, неприлично пустить его к себе! Но ведь она же добивалась этого, суд может теперь заставить её! Ведь он всё ещё её муж, как прежде, — она теперь ничего не может требовать от суда. А ему, разумеется, нужны только деньги, чтобы у него были сигары и лавандовая вода! Ах, этот запах! «В конце концов я же ведь не старуха, — подумала она, — ведь не старуха же я!» Но эта девка, которая довела его до таких слов: «Я столько вытерпел! Я уже напуган, достаточно напуган, Фредди!» Уинифрид подходила к дому отца, так и не совладав со всеми этими раздиравшими её противоречивыми чувствами, но форсайтский инстинкт настойчиво и неотступно внушал ей, что как бы там ни было, он всё же её собственность, которую она должна оберегать ото всех, кто осмелится посягнуть на неё. В таком состоянии она вошла в дом Джемса.
— Мистер Сомс? У себя в комнате? Я поднимусь к нему; не говорите, что я здесь.
Брат её переодевался. Она застала его перед зеркалом, он стоял и завязывал чёрный галстук с таким видом, словно глубоко презирал его концы.
— Алло! — сказал он, увидев её в зеркало. — Что случилось?
— Монти, — каменным голосом сказала Уинифрид.
Сомс круто повернулся.
— Что?
— Вернулся!
— Попались на свою же удочку! — пробормотал Сомс. — Ах, черт, почему ты не дала мне сослаться на жестокое обращение? Я с самого начала знал, что это страшно рискованно!