В плену королевских пристрастий
Шрифт:
— Ты себя не ровняй с ней… Ты никого лишать жизни не пыталась, ты сама жить не хотела, потому что считала, что ни ты, ни твоя любовь никому не нужны.
— Не пыталась лишь потому, что не знала, что могу, да и не давало мне это ничего. Некого мне было убивать-то… А так, я ничуть не лучше ее была…
— Нечего на себя наговаривать, — строго проговорил отец-настоятель, — Кому ты говоришь это? Я тебя лучше тебя самой знаю, так что, не пытайся ее таким способом выгородить, не поможет.
— Строги Вы к ней, Отче… ой строги, — Алина удрученно вздохнула.
— А чего жалеть ее? Девочка ведь
— Она что не исповедовалась, Отче?
— Алина, то, что она рассказала мне все, исповедью никак назвать нельзя. Она не раскаялась в содеянном, ты понимаешь меня? Она удовлетворилась твоим прощением, в котором не сомневается, и с огромным удовольствием поверила в твои слова о том, что это ты во всем виновата… Я пытался ее образумить и поговорить с ней, но она замыкается. Она закрыла душу, поэтому ей так плохо здесь. Она живет в постоянном страхе, что правда о ней раскроется, и ее оправдания разлетятся, как карточный домик под порывами ветра. Она хочет уехать отсюда и все забыть, не понимая, что от себя не убежишь, и что только стены монастыря хранят ее от того, кто ждет ее за ними.
— Он не ушел?
— Куда же он уйдет от такой добычи?
— Неужели сделать ничего нельзя?
— Почему нельзя? Можно. Душу от греха очистить и служению Богу ее посвятить… Тогда никакой демон не страшен.
— Она монахиней стать должна?
— Необязательно. Богу служить и не в монастыре можно, ты же знаешь. В монастыре тяжелее жить, но проще от соблазнов скрыться. А в миру наоборот. И выбор каждому предстоит сделать самостоятельно, по какому пути идти.
— Самостоятельно? — Алина усмехнулась, — Ой ли, Отче?
— Хорошо, не всегда самостоятельно. Бывает, что Господь заранее путь предначертал, а твое дело идти, и не роптать.
— А я ведь проситься остаться приехала…
— Знаю, — кивнул отец-настоятель, потом осторожным движением приподнял голову Алины и заглянул ей в глаза, — Но не приму. Как паломница, на богомолье приехавшая, пожить, сколько хочешь, можешь, а на большее даже не рассчитывай. Не твое это. Тебе другой путь указан.
— А я вот, как паломница, возьму, да и на всю жизнь здесь останусь, — Алина невесело усмехнулась.
— Не останешься, девочка моя любимая, — отец настоятель грустно улыбнулся, — тебя долг позовет. Да и приедут скоро за тобой. Сама ведь знаешь.
— Не могу я там, не могу, Отче — Алина упала перед отцом-настоятелем на колени и, уткнув голову в его руки, заплакала, — Я среди такой грязи живу, Вы и подумать про меня такое раньше не смогли бы… И самое ужасное, ведь я отчасти в ней сама виновата… Из-за того, что я самого начала в нее ступить отказалась, они окружили меня ей, и топят в этой грязи все и всех вокруг… и остановить это не могу, пыталась, но не могу… Не получилось из меня проповедницы… получается я лишь их жизни храню, а они их тратят на жизнь в грехе и распространение греха… То есть я помогаю им этот грех распространять… Вот ведь как получатся, Отче.
— А ты значит, проповедницей стать пыталась? Сама решила или подсказал кто?
— Я остановить все это хотела и не раз… А получалось еще хуже…
— Если б все так легко изменить было, девочка моя глупенькая… — отец-настоятель ласково погладил плачущую Алину по голове, — Люди самого Спасителя слушать отказывались, а ты горюешь, что тебя не послушали.
— Но ведь я помогаю им, и значит, помогаю и дальше весь этот грех множить.
— Ты что сама о чем-то спрашиваешь и ответы получаешь? Нет, девочка, Господь дает тебе лишь то, что считает нужным, поэтому не бери на себя то, что не по силам тебе. Положись во всем на Него, и пусть будет на все воля Его…
— Мне так легко с Вами, Отче… Вы лишь пару фраз сказали, а такую тяжесть с моей души сняли.
— Вот и хорошо, радость моя, поднимайся, утрись, да водички вот выпей, — он помог подняться Алине и, налив в стакан воды, протянул ей, — Господь всем по силам крест дает, так что не кручинься, девочка моя любимая, выдержишь все… Я вот, если честно сказать, не знаю что с твоей дочерью делать, это проблема для тебя посерьезней будет. По-хорошему, так оставить тебе ее здесь надо и не просто так, а на послушании, и не у кого-нибудь, а у матушки Калерии. Больше с ней никому не справиться.
— Это единственно-возможный вариант? — выпив воду и отставляя пустой стакан, спросила Алина.
— Нет, не единственный. Ты, конечно, забрать ее можешь, но намучаешься ты с ней и вряд ли справишься… как бы не потеряла ты девочку…
— А Вы уверены, что матушка справится? — спросила Алина и вдруг замерла, а взгляд ее устремился вдаль. Через некоторое время она тряхнула головой и подавленно произнесла, — Нет, не смогу ее здесь оставить… С собой заберу, чтобы не случилось потом.
— Что увидела?
— Не выдержит Катарина, что оставила я ее здесь, посчитает это еще одним предательством, озлобится и сорвется, и мать Калерия ее ломать начнет… У нее, конечно получится и смирению ее научить и жизни в страхе перед Господом, но какой ценой… Да и любовь Бога девочка вряд ли почувствует… Не дело их обоих такому подвергать… Я сама попытаюсь. Господь милостив, может, и мне удастся.
— Как бы она у тебя, не сорвалась, радость моя. Ты не в монастыре живешь, и демонам вход в твой замок не заказан. Чуть не уследишь и получишь одержимую дочь. Смотри, не обреки на худшие муки девочку жалостью своей.
— Я знаю, куда вымощена дорога благими намерениями, но все равно попытаюсь. Господь не просто так мне показал, что здесь ее ждет.
— Не нравится мне твой выбор… — отец-настоятель сокрушенно покачал головой, — Но время еще есть. Господь милостив. Пока ты здесь, может и прояснится все… Пойдем в храм, служба скоро.
После службы, Алина раздала всем привезенные подарки и припасы, после чего пошла в трапезную монахинь. Сестры, усадив ее за столом, окружили и стали наперебой расспрашивать о ее жизни. Лишь матушка Калерия, сидя чуть поодаль, по обыкновению гордо выпрямившись и строго взирая на окружающих, безучастно молчала и лишь внимательно слушала.