В плену желания

Она кружилась в вихре танца. Неслась по волнам фламенко, звуки которого напоминали стенания. Харабе — чисто мексиканское безумие.

Джинни давно — слишком давно — не танцевала так раскованно, касаясь голой земли босыми ногами. Облако отливающих медью и золотом волос горело в свете костра и факелов; длинные пряди падали на талию, которая осталась тонкой, как тростник, даже после рождения двух детей — Франко и Лауры. «Как хорошо, — подумала Джинни, — что дети поехали на асиенду де ла Ностальхия раньше нас».

Было ли случайностью

— Помнишь, как мы все танцевали на твоей свадьбе, когда ты выходила за Эстебана? — спросил Санчес, заметив, что Стив смотрит в другую сторону.

— Господи! Это было так давно, но ты не изменился! Я помню, как ревновала безутешная Консепсьон.

«Танец — это забытье», — подумала Джинни… Она мысленно перенеслась в то время, когда только танец помогал ей смириться с судьбой, толкавшей ее к человеку, которого не следовало любить и перед которым она не могла устоять. К ее мужу.

— Зеленоглазка… для кого ты танцуешь сейчас? — Шепот заставил ее остановиться, затаить дыхание. В следующий миг она ответила без колебаний:

— Для тебя, Стив, мой любимый, только для тебя! — Позже он взял ее на руки и, уложив на травяное ложе под звездами и луной, стал заниматься с ней любовью, шептать нежные слова, ласкать ее. Их покрытые потом тела сливались воедино, проникали друг в друга. Неожиданно Джинни вспомнила, какое отчаяние охватило ее однажды, — казалось, это было так давно, — когда она решила, что никогда больше не испытает этого блаженства.

«Я должна сердиться на него», — подумала Джинни, оставаясь в плену его рук и ног. Стив не имел права похищать ее таким образом. Она была его женой! Он не имел права обращаться с ней как с любовницей… или пленницей, которой она была когда-то. Однако… они пережили столько разрывов, которые на самом деле всякий раз оказывались началом новых отношений. Одно оставалось неизменным: они любили друг друга, и сильнее всего в те моменты, когда ссорились.

Стив похитил ее… и отпустил на свободу, позволил танцевать. Дал право выбора. Он поступил так, потому что любил ее и хотел, чтобы она сама сделала свой выбор.

Какое ей дело до прошлого? Тогда они оба только учились. Важно настоящее; зерна, посеянные им, прорастут в будущем. Как здорово быть похищенной любимым! Фантазии осуществились! Теперь она поняла это. Ненавидела она Стива или любила, он всегда оставался предметом ее фантазий. Возможно, как и она — для него.

— Стив… ты — моя единственная любовь, моя единственная настоящая любовь… навеки. Я хотела причинить тебе боль…

— И я тоже, потому что не знал, как любить зеленоглазую соблазнительницу! Колдунья! Кажется, я позволил тебе завладеть моей душой. Не могу выбросить тебя из моего сердца, нравится мне это или нет. Мы прикованы друг к другу, дорогая.

— Я убью любую женщину, которая попытается завладеть тобой!

— И я убью любого мужчину, который попытается завладеть тобой, независимо от того, поманишь ты его или нет!

И они снова слились в единое целое… На этот раз они могли не говорить, что любят друг друга. Сейчас они оба знали это.

Пока ворчливая служанка расчесывала ее спутавшиеся волосы и застегивала красивое платье, надетое поверх ненужного кружевного корсета — все равно она снимет и платье, и корсет, как только Филомена оставит ее в покое на время сиесты, — Лаура Морган думала о своих родителях, об их странных отношениях, которые не могла и, вероятно, никогда не сможет понять.

Что свело их когда-то? И что соединяло после многочисленных ссор и разрывов?

Любовь? Страсть? Что? По какой-то неведомой причине, вопреки всему происшедшему с ними, вопреки тому, что их жизни складывались по-разному, ее родители любили друг друга; в этом Лаура не сомневалась, хотя их любовь отличалась от той безмятежной романтической идиллии, которую описывали в известных ей книгах. Они каким-то странным образом чувствовали, понимали друг друга. Лаура в большей степени, чем ее брат-близнец, интуитивно ощущала это, хотя и не сознавала всей сложности их отношений.

Человеку трудно думать о своих родителях не только как о любовниках, но даже как об отдельных личностях. Лаура радовалась тому, что они искренне наслаждались обществом друг друга, однако иногда чувствовала себя отринутой за пределы их особого, личного мира. Порой она жалела себя, страдала от одиночества, хотя рядом с ней, в ее комнате или прохладном безлюдном уголке, под кронами деревьев, среди душистых, ярких, как струившийся сквозь ветви солнечный свет, цветов, всегда находились ее книги и тетради, которые она могла исписывать часами.

С тех пор как Франко влюбился в хорошенькую застенчивую Мариэллу из соседней деревни, Лаура стала чувствовать себя еще более одинокой. Ее спасало только собственное воображение, в котором то и дело рождались необыкновенные романтические ситуации; она заполняла тетради своими тайными фантазиями, писала о каких-то других людях, подразумевая под ними саму себя.

Лаура с огорчением признавалась себе в том, что не может правдиво писать о многих чувствах, потому что не пережила их.

Единственными любящими парами, которые она знала, были ее родители и тетя Мисси с дядей Ринальдо. Но любовь Мисси и Ринальдо была другой — спокойной, размеренной, совсем не похожей на любовь ее родителей, заставлявшую их приходить в ярость, вести себя так, словно они ненавидят друг друга, а потом захлопывать за собой дверь спальни и не выходить оттуда целую вечность.

«Что такое любовь? — спрашивала себя Лаура. — Сколько у нее ликов? Сколько граней у чувства, которое люди описывали и воспевали на протяжении многих веков? Что это — смерч, захватывающий человека, или ловушка?» Она поклялась себе, что никогда не попадет в тюрьму, стенами которой будут чувства!

— Ну вот, наконец, ты готова! — произнесла Филомена и отступила на шаг назад, чтобы восхититься творением своих рук. — Сегодня, знакомясь с твоим будущим женихом, ты будешь выглядеть как настоящая молодая леди.