В плену
Шрифт:
Глава 10.
Дорога в Германию
"Жизнь - это тоже путешествие, из которого никто не возвращается. Разве только мысленно
И.И. Крашевский. "Пан Твардовский"
Опять тот же лагерь, и уже в третий раз. Теперь он привычен и, если такое выражение по отношению к нему уместно, то как-то даже мил сердцу. Как, впрочем, и всё привычное. Однако по всему чувствуется, что дни лагеря сочтены. Непрерывно прибывают отобранные от крестьян, совершенно омужичившиеся солдаты, но здесь снова переделываются в солдат. Ведь пока человек на военной службе, он всегда солдат, безразлично где: в маршевых фронтовых батальонах, в тихом тылу, в лагерях для военнопленных. Всё различие - в категории войск. А плен - по всем статьям категория последняя, но солдатами люди остаются и там. Ведь сущность-то
Сейчас в лагере множество знакомых. Первая сердечная встреча с Тихоном, который всё время после побега жил в лагере. Всем он здесь доволен и даже немного раздобрел. Встречаюсь я с Сергеем, узнавшим меня по рассказам Спире, Сергей - ловкий плутоватый парень - жил у Спире после меня и порядочно его обворовывал. Тут же и Семёнов, живший потом у Ольги Дмитриевны и, не в пример Крылову, сумевший найти с ней общий язык. И множество Николаев, знавших меня и лично, и через крестьян. Тут же Володька Дзеринов, которому Тихон с кем-то в компании крепко за меня набил морду. Теперь многие приобрели фамилии и прозвища по хозяевам. Например, Володька Дзеринов, Сергей Спирин и другие. По-прежнему в лагере тот же Василий Крылов, которого видел мельком и стараюсь не попадаться ему на глаза.
Жизнь здесь всё время в напряжении. Комплектуются и направляются большие этапы в Германию. Остающихся пока занимают на различных лагерных работах. Но все эти работы ведутся несерьёзно - просто проводим время. Был я и на дорожных работах по спрямлению Рижского шоссе, и в команде косарей. Кстати, в этой команде научился варить суп из лягушек, которых было великое множество. Очень рекомендую - отличная уха.
Но довольно об этом лагере. Видел я его начало, довелось увидеть и конец. В большой колонне иду по знакомой дороге на станцию Саласпилс. Это этап в Германию. Дорогу перебегает женщина, и, как мне кажется, это мадам Бланкенбург. Как захотелось сказать на прощенье хотя бы одно слово! Но выходить из рядов нельзя. Да и она, не глядя на нас, торопится домой, в тот самый дом, который я для неё строил. Для меня сейчас это последнее видение Саласпилса. Сколько во время войны было встреч, которые так хотелось бы продлить! Но, увы! Все они кончались разлукой навсегда.
В товарных вагонах, в которых едем день и едем ночь, не особенно тесно. Утром следующего дня те, что стоят у окошечка, торжественно, как вахтенный матрос у Колумба, кричат: - "Красные крыши! Германия!"
Поезд идёт быстро. Кругом на холмах зелёные ухоженные поля. Вот путь пересекает чистая просёлочная дорога, обсаженная толстыми, низко срезанными ивами. Ивы здесь удивительно похожи на огромные кочаны цветной капусты. Везде тут и там хутора и реже деревни и маленькие городки. Все жилые и хозяйственные постройки под черепичными крышами - по большей части новыми, красными, а иногда и под старыми - потемневшими и замшелыми. Вдоль железной дороги на лужках некрупные полевые красные маки. Вообще, первое впечатление от Германии - красно-зелёное и мирное и, в то же время, что-то насупленное и затаившееся. Кстати, несмотря на позднее утро, почти совсем не видно людей.
Дальше поезд очень медленно, как бы объездом, всё время переходя с пути на путь, проходит какую-то небольшую станцию. Причина налицо: здесь крепко похозяйничали чьи-то самолёты. Повсюду зияют свежие воронки. Кирпичное здание станции в трещинах, вывеска сорвана, оконные рамы вырваны. Один угол здания, из которого торчат покорёженные балки, просел. Солдаты, женщины и какие-то люди в полосатой одежде ремонтируют повреждённые пути. До сих пор я только слышал о бомбардировках Германии, а теперь результат одной из них вижу воочию.
Проходит ещё ночь, и утром следующего дня наш эшелон стоит на большой станции, где написано Алленштайн. Половину дня стоим на путях, и лишь в полдень эшелон по ветке вокруг города отводят на несколько километров. Здесь мы разгружаемся. По-видимому, задержка была вызвана тем, что, кроме нас, с востока прибыло ещё несколько таких же эшелонов. Сейчас ими забита вся ветка. Говорят, что здесь мы пройдём санитарную обработку, после чего поедем дальше на запад.
Большой колонной, такой же самой, как несколько дней тому назад в Саласпилсе, идём в лагерь. Настроение наше отнюдь не мрачное и не подавленное. Наоборот, мы оживлены, настроены бодро и перекидываемся шуточками. Рады мы тому, что сегодня хороший день, что можно поразмяться после долгого сидения в вагоне и что предстоят какие-то перемены. Что это за перемены и как они на нас отразятся, никого не заботит. Такова уж природа человека - надеяться только на лучшее. Впрочем, и война нас научила далеко вперёд не смотреть.
Алленштайнский лагерь огромен и совсем не похож на наш Саласпилский. Тот по здешним масштабам маленький, привычный и в меньшей степени казённо-официальный. Здесь же всё серое и мёртвое. На огромной песчаной равнине, но не весёлого жёлтого или белого песка, а уныло серого, стоят ряды длинных, низких, скучно серых бараков. Бараки эти ничем не отличаются один от другого и кажется, что они тянутся за горизонт и наполняют собою остальную Германию. Всё это разбито на блоки, огороженные колючей проволокой с узкими проходами между ними. Нигде ни дерева, ни кустика. Всё украшение пейзажа составляют множество вышек с прожекторами и пулемётами. Лагерь здесь существовал и в первую мировую войну, но теперь значительно расширен.
Разительный контраст с лагерем представляет сам Алленштайн. Города с таким названием на послевоенных картах нет. Но зато в Польше есть город Ольштын. Алленштайн или позже Ольштын - не очень крупный, утопающий в зелени, весёлый, чистый город. Немного мы его посмотрели, когда нас вели с места выгрузки, хоть не по самому центру, но, во всяком случае, через городские кварталы. Дома очень красивы. Многие облицованы красным декоративным кирпичом, полированным гранитом или бугорчатой штукатуркой. Есть здания, имитирующие старину. Попадаются и высокие здания стиля модерн с большими зеркальными окнами, кое-где, правда, заклеенными полосками бумаги. На улицах оживлённо и, хотя среди прохожих преобладают женщины, как мне показалось, особого уныния не чувствуется.
Стройно марширует колонна мальчиков лет 10-12. Мальчики очень чистенькие, в форменных синих курточках, коротких штанишках и гольфах. Все они строго соблюдают порядок равнения и маршировки. Чувствуется, что всё это они делают с душой, а не по принуждению, что им нравится эта игра в войну и в военную службу. Поравнявшись с нами, они не поворачивают голов, а надменно и враждебно косят на нас глаза.
Живём мы в этом алленштайнском лагере уже несколько дней. В блоке, где нас разместили, раньше, должно быть, жили французы. Об этом можно судить по французским надписям, изящным женским фигуркам в скромных и не совсем скромных положениях. Этими рисунками и надписями пестрят стены бараков. Впрочем, по-видимому, впоследствии здесь были русские, что видно по подрисовкам у фигурок и по соответствующим пояснительным надписям на русском языке.
Рядом с нами блок англичан. Здесь я впервые вижу гордых сынов Альбиона, граждан самого свободного в мире государства. У них своеобразная манера держаться. Обычно они прогуливаются в своём блоке по двое или по трое, покуривая сигареты и трубки или просто заложив руки в карманы, которые у них расположены на бёдрах спереди. На них полная или неполная английская форма и крепкие ботинки, у некоторых с гетрами. Всё это опрятное и, по большей части, не очень заношенное. А, как говорят, кое-кто из них находится здесь с 1940 года. К немцам они относятся так, словно оказывают им честь, что находятся у них в лагере. Когда немец приходит к ним в блок или идёт по проходу между блоками, то видит только их спины и затылки. К нам у них отношение безразличное: они нас попросту не замечают. Однако продолжается это недолго. Вскоре мы тесной грудой прижимаемся к ограде против английского блока. Тотчас же жалостливым голоском начинаем наше обычное попрошайничество. Разумеется, и англичан мы называем панами: