В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
Однако, неудача и на сей раз преследовала Ивана. Отряд Красной гвардии вскоре после вступления в него Ивана был отправлен на фронт под Мариуполь в состав войск, которыми командовал Дыбенко. Он в это время уже начал пытаться превращать отряды в армейские части, бороться с партизанщиной, устанавливать дисциплину. Отряд Ивана сразу попал в бой, и так как состоял преимущественно из фронтовиков, показал себя неплохо, даже заслужил похвалу Дыбенко. Но при этом он указал, что в отряде много панибратства, что надо устанавливать твердую дисциплину. И нужно же, чтобы именно в это время произошло такое событие. В часть привезли пожилого мужчину и молодую красивую женщину. У мужчины был отрезан бритвой половой орган, женщина обвинялась в том, что это сделала она. Отрезанный член лежал в той же
Не опровергая обвинения, женщина утверждала, что вынуждена была на такой поступок в порядке самозащиты. Мужчина, ее свекор, якобы неоднократно пытался ее изнасиловать. Только с трудом ей удавалось отбиваться, и она не была уверена, что это ей будет и дальше удаваться, поэтому она начала брать с собой в постель бритву, и, когда свекор в очередной раз, полез к ней в постель, она отхватила ему член. Свекор излагал совсем иную версию. Он говорил, что после гибели на фронте сына невестка связалась с одним "голодранцем" и, чтобы завладеть его хозяйством, ночью, когда он спал, отрезала член, надеясь, что он помрет от этого.
Рассмотрение дела велось на глазах у всего отряда. Фронтовики были настроены шутливо, бросали свои замечания. Все гоготали. Но командир, очевидно человек неумный, будучи в опьянении властью, вообразил себя новым Соломоном и изрек: "Расстрелять обоих". И пошарив глазами по толпе отрядников, остановил свой взор и перст указующий на Иване: "Вот ты, забирай подводу, отъедь в степь и пристрели обоих". Командир очевидно думал, что такой молокосос ослушаться не посмеет. Он, очевидно, соображал, что фронтовика на такое дело не послать. Но Иван наш был самостоятельней любого фронтовика.
– Та за что я их стрелять буду?
– удивился он.
– Сами стреляйте, если имеете право.
Командир взбеленился: "Комендантский взвод, арестовать"! И Ивана заперли в какую-то клетушку. В середине ночи дверь открылась. Вошли несколько фронтовиков из нашего села и среди них дядя Иван: "Ну вот что, земляк! Есть приказ расстрелять тебя на рассвете. Мы ничего не можем поделать. Тот дурак уперся. А как дойдет до Дыбенко, то он поддержит нашего командира ради дисциплины. Поэтому вот тебе дорога и чтобы духу твоего до утра, близко не было. Беги домой". Иван возвратился, но не надолго. Вскоре вступил он в другой отряд. Командиром в нем был Голиков - один из тех недостреленных Денисовских советчиков, о которых я уже писал. В этом отряде, превращенном впоследствии в полк, Иван и воевал до конца гражданской войны - попеременно, то в армии Махно, то в Красной армии. Когда Красная армия отступала, полк Голикова, чтобы не уходить далеко от своих мест, присоединялся к Махно, сохраняя при этом полностью самостоятельность. Красная армия возвращалась, возвращался и Голиков в ее состав. Поэтому все голиковцы после гражданской войны получили удостоверения красногвардейцев и красных партизан, а махновцы - расстрелы и тюрьмы.
Село наше, как и все соседние украинские и русские села, было "красное". Соотношение такое. У красных, к которым до самого конца гражданской войны причислялась армия Махно, из нашего села служили 149 человек. У белых - двое. "Белыми" в наших краях были болгарские села и немецкие колонии.
О борьбе за украинскую независимость и украинских национальных движениях в наших краях было мало что известно. Информация из Центральной Украины фактически не поступала. Большинство считало, что Украинский парламент Центральная Рада и устроивший монархический переворот "гетман" Скоропадский это одно и тоже. Отношение и к Центральной Раде и гетманцам было резко враждебное - считали, что они немцев привели. О петлюровцах, по сути дела, ничего не знали: "Какие то еще петлюровцы. Говорят, что за помещиков держатся, как и гетманцы". Но когда явились двое наших односельчан, которые побывали в плену у петлюровцев, где отведали шомполов и пыток "сичових стрильцив", безразличие к петлюровцам сменилось враждой и советская агитация против "петлюровских недобитков" стала падать на благодатную почву. Особенно усилилась вражда к петлюровцам, когда имя Петлюры стало связываться с Белопольшей. Рейд Тютюника рассматривался как бандитское нападение. Воевать всем надоело и тех, кто хотел продолжать - встречало всеобщее недовольство, вражда.
Иван вернулся в начале 20-го года. Возвращение его домой живым, можно считать чудом. В конце 1919 года он свалился в тифе, где-то в районе Днепра. Долго был без сознания. Очнулся в каком-то сарае, на соломе. Кругом трупы и люди в бреду - полный сарай. Ему стало страшно: "Надо отсюда выбираться" пронеслось в воспаленном мозгу. И он снова потерял сознание. Очнувшись вторично, попробовал стать на ноги. Нет сил, не может подняться. Пополз к полуприкрытым дверям. Выбрался на улицу. Сыро, холодно. Но и в сарае при плохо прикрытых дверях не теплее.
– Надо идти, куда-то идти. Не сидеть на месте. Осмотрелся, увидел короткую жердь. Дополз. Взял ее в руки и с ее помощью поднялся на ноги. Пошел. Упал. Снова поднялся. Потерял сознание. Сколько так двигался - не знает. Увидал хату. Добрался до нее. Постучал. Вышла женщина: "Я бы тебя впустила в хату погреться, так на тебе же вши, да еще и тифозные. У тебя же тиф. Я вижу. Зайди в гумно, я тебе принесу чего нибудь горячего поесть, да и на дорогу чего-то соберу".
Иван зашел в гумно, покушал горячего, и его снова сломил тиф. Несколько дней пробыл на гумне, приходя в сознание лишь на короткие мгновения. Но он был не один. Женщина приходила к нему, приносила пить, есть. Наконец он снова пришел в себя. Расспросил, где находится и пошел по направлению к дому. Отец потом, сопоставив его воспоминания, пришел к выводу, что шел он около двух месяцев.
Мы были все в хате, обедали, когда появился Иван. Отец сидел лицом к двери, когда она открылась. Лицо отца исказилось страхом и отвращением: "Выходь, выходь! Скорей выходь. В конюшню выходь!" - наступал он на Ивана. Мы с Максимом вскочили, подбежали к отцу, и я вскоре понял причину столь несоответствующего событию поведения отца. Шинель Ивана была покрыта сплошным слоем вшей. Серой массой они двигались, копошились, вызывая отвращение и страх. Около двух часов нам всем троим пришлось воевать со вшами, пока, наконец, вся одежда Ивана оказалась в прожарке, а он, стриженный и вымытый, одетый в домашнее, уселся за стол. Худобы он был невероятной. На него было страшно смотреть. Виден был весь скелет. Казалось, что и кожа, натянутая на него, прозрачна, просвечивается. Отец налил ему борща и, глядя в лицо, ехидно произнес: "Да ты, сынок, порох нюхал, что ли?" И действительно, у Ивана был срезан самый кончик носа.
Оказывается в одном из боев у его винтовки разорвало затвор. Редкий случай, что такое обошлось благополучно. Его не убило, не нанесло заметных увечий лицу, но нашелся маленький осколочек, поставивший печатку, как раз в том месте, которым нюхают - между ноздрями.
Говоря об Иване выше, я сказал, что его переодели в домашнее. Читатель из этого может сделать вывод, что у нас было во что переодеваться. Это не так. Переодеваться было не во что. Было только то, что носили на себе. При этом латанное, перелатанное. Поэтому спали голыми. А носильная одежда прожаривалась. Вши, как бы вы от них не береглись, за день к вам в одежду попадали обязательно. Ибо они были везде. Они ползали по людям, по вещам, по стенам, по полу. Отец очень следил, чтобы вшей у нас не было, но к вечеру мы обязательно приносили их. Убить их не было другого средства, кроме прожарки, что по научному называется дезинсекцией. Отец этого слова, наверное, не знал, но берег нас от вшей и от тифа, следовательно, классически. Меня, однако, не уберег. Но это было раньше, чем вернулся Иван.
Еще зимой 1919 года я заболел сыпным тифом. Проболел больше месяца и снова тиф - теперь уже брюшной. Снова долгое хождение по краю могилы. Только начинаю выкарабкиваться - новый, так называемый возвратный тиф. И его поборол, но... четвертое заболевание тифом. В селе его называли почему-то "головным", по-видимому, это был повтор возвратного. И тут уже я не выдержал. Отец привез Грибанова. Пока отец ездил - меня бабушка уже на стол переложила. Грибанов зашел в комнату. Подошел ко мне. Приподнял одно веко и, не выпуская из рук чемоданчика, повернулся к двери. В своей резкой, грубоватой форме он произнес: "Мертвых не лечу. Ему священник нужен, и то не для соборования, а для отпевания". И вышел.