В подполье можно встретить только крыс
Шрифт:
– Отправляйтесь к Стрибуку (корпусному инженеру), пусть он сам разбирается с вами.
Мне очень неприятно не сказать ничего хорошего о Сердиче. Получается, что я как бы поддерживаю этим тех сталинских палачей, которые уничтожили в 1937-ом году этого заслуженного героя гражданской войны. Его грубость и несдержанность могли служить основанием для смещения с должности, но не для физической расправы. Да с грубостью и хамством у нас в армии и не боролись никогда. Наоборот, именно люди ограниченные, недалекие, грубые, хамоватые - под расправу и не попадали. Уничтожали, в первую очередь, развитых, культурных, тактичных, думающих людей. Сердич был арестован и расстрелян в начале развертывания массовых репрессий и это говорит о том, что он был в числе подозреваемых Сталиным в том, что они способны на сопротивление его диктатуре. Расправа с ним дала возможность госбезопасности поставить
Более подробно о Сердиче я говорить не могу. Дел с ним у нас было предельно мало. Почти все деловые вопросы решались со Стрибуком. А это был очень грамотный и опытный военный инженер и тактичный, доброжелательный человек. Говорить и решать с ним деловые вопросы было просто приятно.
Поэтому служба моя в 4-ом стрелковом корпусе оставила хорошее воспоминание. На первых порах были некоторые трудности в отношениях внутри верхушки батальона. Первая стычка произошла с помощником командира батальона Авдейчиком. Я понимал, что недоразумение вызвано непривычностью такой организации как штаб. До этого в отдельных батальонах штабов не было. Начальник штаба появился с моим приездом. К этому приходилось привыкать. Второй, с кем возникли недоразумения, был комиссар батальона Гаврила Петрович Воронцов. Довольно добродушный человек, заядлый охотник и рыболов, типичный политработник - малограмотный, но самоуверенный, считающий себя высшей властью и высшим судьей в политических вопросах.
Первая стычка произошла из-за того, что он, минуя меня, отдал распоряжение Яскину, как адъютанту, хотя тот теперь был уже помощником начальника штаба по мобработе. Я пошел к комиссару и попросил его впредь моими подчиненными через мою голову не командовать. Он согласился, что получилось нехорошо и обещал впредь этого не делать. Но мне было ясно, что Гаврила Петрович не понял глубины конфликта. Я видел, что стычки впереди. И они незамедлили возникнуть. Комиссар, например, привык ездить на охоту и рыбалку, когда ему вздумается и брать с собой, кого ему вздумается. Я несколько раз говорил ему, что в части есть определенный порядок, который нарушать нельзя. Но это не помогло. Тогда появился приказ, который устанавливал твердый порядок выезда за пределы батальона машин и людей. И пришел тот день, когда Гаврила Петрович, одетый по-рыбацки, со свирепым видом ворвался ко мне в кабинет. Машину из городка не выпустили, а люди, которых он пригласил с собой, не получив разрешения, не явились на сборный пункт. На его возмущение у меня имелся один ответ:
– Приказ командира батальона. Отменит он приказ или даст разовое разрешение, пожалуйста, хоть в Москву, хоть вместе со всем батальоном.
– Я комиссар! Я даю распоряжение!
– Нет, батальоном командует только одно лицо - командир. И я, как начальник штаба, подчиняюсь только ему.
– А комиссару не подчиняетесь?!
– Подчиняюсь, но только не в том, что относится к моей работе, как начальника штаба. Нарушить действующие приказы командира я не позволю никому. Заботиться об авторитете приказа и отдавшего его командира - мой священный долг и, насколько я понимаю положение об единоначалии, это также и ваш долг, как комиссара.
Помирил нас Павел Иванович, которому, видимо, доложили о том, что у меня баталия. Войдя в мой кабинет, он удивленно спросил:
– Что это вы, как петухи перед боем?
Я коротко доложил. Он сразу же примирительным тоном:
– Да в чем дело?! Тебе что, Гаврила Петрович, машина нужна? И люди? Кто именно? Петр Григорьевич, дайте распоряжение! Катите, Гаврила Петрович, ни пуха, ни пера. И в будущем, всегда когда нужно, скажи только мне. А так как сегодня нельзя делать. Надо же и начальнику штаба посочувствовать. Он же головой за невыполнение приказов отвечает. Кому кому, а нам с тобой надо помогать ему в этом.
На этом вакханалия с машинами и людьми прекратилась. Но еще много стычек было, пока Воронцов усвоил-таки, что ни начальник штаба, ни штаб в целом, ему не подчинены, хотя он при беспартийном командире и называется комиссаром. Но это не комиссар гражданской войны. Командир, даже беспартийный, в делах командования полноправен во всем объеме.
Перебирать все стычки бессмысленно, но одну, длительную, упомяну, поскольку она имела продолжение впоследствии. Около Гаврилы Петровича отирался захудалый солдатик Черняев. Он ежедневно норовил увильнуть от занятий и Гаврила Петрович, пользуясь
Удачное, в общем, начало послеакадемической службы было омрачено большим семейным горем. Умер наш второй ребенок. Первенец - Анатолий - родился еще в 1929-ом году - в год моего поступления в институт. Сейчас, когда мы приехали в саперный батальон, дислоцировавшийся в Витебске, пятилетний Анатолий уже не отставал в играх от моей младшей (9-ти летней) сестры Наташи. Второму моему сыну в июне 1934-го года, когда мы прибыли к новому месту службы, исполнилось только 7 месяцев. Назвали мы его Георгий. И вот в августе 34-го года этот ребенок умер.
Жена уехала с ним в Сталинo (ныне Донецк) к своим родителям. Вскоре я получил телеграмму, что ребенок тяжело болен. Я немедленно выехал. Бросился к врачам. Таскал к ним обессилевшего ребенка. Платил за частные приемы, но ребенок угасал. Острая дизентерия уносила его. За несколько дней он ушел в небытие. Я держал в руках мертвое тело, ничего не понимая. У меня пытались отобрать, я не отдавал. Затем отдал и сел. Сидел не двигаясь, наблюдая, но ничего не сознавая, как его моют, обряжают, отпевают. Родители жены пригласили все же священника. Потом младший мой брат - Максим - взял меня под руку. Я не удивился тому, что он оказался здесь, в Сталинo, и безвольно пошел с ним на кладбище. После возвращения домой сели помянуть. Я пил рюмку за рюмкой, но не пьянел. Подсел муж старшей сестры моей жены - Николай Кравцов:
Ты поплачь, Петя, легче будет...
Но плакать я не мог. Во мне все замерло. Только очень ныло там, где у человека должно быть сердце. До вечера я просидел за столом. Там и уснул. Меня перетащили в постель и я проспал более четырех суток. Просыпаясь иногда, по естественным надобностям, я неизменно чувствовал нытье в сердце и скорее ложился снова в постель. Когда, наконец, я этой боли не почувствовал, решил подниматься. Делал почти все автоматически. Мысли о ребенке не оставляли меня. Угнетало: как же это так, почему мы взрослые, разумные люди, не смогли спасти беспомощное существо. Я горько упрекал себя за то, что прибыв сюда, не вывез немедленно маленького Георгия из этого убийственного климата. Вспоминалось, как в 1930-ом году Анатолия уже отпевать собирались, а я схватил его прямо в смертной рубашке, завернул в первое попавшееся одеяло и бросился на станцию. Все родственники бежали за мной, прося вернуться, не мучить умирающего ребенка, но я не вернулся и не обернулся, сел в поезд и жена вынуждена была тоже поехать со мной. Мы приехали в Борисовку и там наш сын ожил. Почему же теперь я не сделал этого? Я корил себя, считая виновником смерти сына.
Но так уж видно устроен человек, что стремится с себя вину сбрасывать. Произошло это и со мной. Вскоре мысли о моей вине уступили место мыслям о вине жены. Я уже со злобой думал: "А зачем она его сюда повезла, в этот климат?" Я прекрасно знал, что если б я сказал хоть слово против этой поездки, она бы не состоялась. Но я об этом не думал. Наоборот, я изливал желчь на нее: "Поехала в этот ад, да еще и от груди отняла..." И я продолжал "навинчивать". Но вернувшись домой, и, увидя жену, я понял, что ей тяжелее, чем мне. Проснулась жалость. Я стал ласковее, внимательнее с нею. Но трещина в наших отношениях, созданная смертью Георгия, так никогда и не закрылась. Я надеялся, что рождение нового ребенка поможет восстановить прежние взаимоотношения. Когда жена забеременела, я молил Бога, чтоб снова родился мальчик. И моя мольба была услышана. 18 августа 1935 года - ровно через год после смерти маленького Георгия - родился сын, которого мы тоже назвали Георгием. Вся родня возражала против этого имени, твердя, что нельзя называть именем умершего, но я сказал, что будет Георгий. И это не во имя умершего, а во имя отца моего, которого хотя и зовут Григорием, по метрике он Георгий. Таким образом, я как приехал в 1934 году в Витебск с двумя сыновьями - Анатолием и Георгием - так и уезжал в 1936 году, имея двух сыновей с теми же именами. Но боль утраты от этого не исчезла. Она притупилась, но я никогда не перестану чувствовать в своих руках беспомощное тельце, из которого уходит жизнь. И в этом моя несомненная вина. Великим грехом своим считаю и то, что, стремясь уменьшить свою вину, в душе обвинял его мать, которая тоже уже давно в земле.