В подполье можно встретить только крыс…
Шрифт:
— Если бы речь шла только о пропаганде ленинизма, зачем бы Вам забираться в подполье? Проповедуйте его в системе партполитучебы и на собраниях.
— Но Вы же лучше меня знаете, что это невозможно. И то, что Ленинизм надо проповедывать из подполья, лучше всего свидетельствует о том, что нынешнее партийное руководство сошло с ленинских позиций и тем утратило право на руководство партией и дало право коммунистам-ленинцам бороться против этого руководства…
— Петр Григорьевич! — прервал меня и тем отодвинул в сторону и Семичастного, генерал-лейтенант Банников. — Что бы и как Вы ни говорили, фактически дело обстоит так, что Вы занялись антисоветской деятельностью. Вы создали подпольную организацию, которая, опираясь на подтасованные
Я не говорю, что у Вас не было оснований обидеться. С Вами, безусловно, обошлись несправедливо. Но что же хорошего будет от того, что Вы станете продолжать лелеять свою обиду. Мы дадим полный ход Вашему делу, и не найдется в Советском Союзе судьи, который не осудил бы Вас. А у Вас семья. Сыновья, у которых жизнь впереди, а Ваша судьба не может не сказаться на их судьбе. И Вы с женой — люди немолодые. Ну, что хорошего, что Вы пойдете в лагерь, потеряете звание генерала и все привилегии! Я думаю, прежде всего, в Ваших интересах не дать делу хода, найти разумный способ закончить его, не дав начаться. Сейчас Вы у нас — задержанный. Еще двое суток Вы будете в этом положении. А задержанного мы можем освободить совсем просто, даже на вопрос, подвергался ли аресту, бывший задержанный имеет право отвечать «Нет!». В последующие семь суток, когда Вы станете подозреваемым, будет уже труднее. Поэтому я предлагаю Вам подумать сейчас, немедленно. Это в Ваших интересах.
— Я не знаю, что Вы мне предлагаете. Но уверен, что ничего хорошего Вы предложить не можете. Вы говорили, что меня обидели. Обиду я партии простил бы. И из-за личной обиды бороться с партией не стал бы. Но меня хотели раздавить и принудить служить неправому делу. Думаю, что и сейчас меня только поманить хотят сроком задержания, а пройти мне придется и «подозреваемого», и «обвиняемого», и «подсудимого», и «осужденного», да еще на закуску какое-нибудь унизительное «раскаяние» и «помилование».
— Ну, зачем же подозревать людей обязательно в низости.
— А я не подозреваю, а вижу. Ведь Вы вот говорите прекраснодушные слова, а творите беззаконие. Я то ведь знаю свои права. Генерала ни арестовать, ни задержать Вы не имеете права без разрешения Совета Министров СССР, а Вы меня задержали и хотите, напугав перспективой, совершить какую-то сделку со мной. Честного дела с обмана не начинают.
— Георгий Петрович, покажите, — снова вмешался Семичастный.
Кантов поднялся, подошел и положил передо мной развернутую папку. Я прочел: «Постановление Совета Министров СССР».
«Разрешить Комитету Государственной Безопасности при Совете Министров СССР произвести арест генерал-майора Григоренко Петра Григорьевича, 1907 г. рождения, уроженца с. Борисовка Приморского района Запорожской области УССР».
— Вот видите, гражданин Банников, — арестовать Вам поручено, а не задержать на три дня. Так что давайте каждый своим делом заниматься. Мое дело — доказать свою невиновность. Я думаю, что если каждый из нас будет выполнять свое дело честно, то мне это удастся. А если нет, то, что ж, пройду весь путь от задержанного до осужденного и заключенного. И это будет наиболее убедительным доказательством измены руководства заветам Ленина.
Пока я это говорил, Семичастный сделал знак Кантову. Тот поднялся, подошел к выходной двери, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Постоял немного и пропустил в дверь старшину.
— У Вас есть какие-то ходатайства? — спросил у меня Семичастный.
— Да, я прошу сообщить жене, чтобы она прислала мне гражданский костюм. Щеголять по тюрьме в генеральской форме я не хочу.
— Ну
— Тюремную форму я тоже не одену. Я еще не осужденный:
— Ну хорошо! Ваша просьба будет рассмотрена. — И у меня мелькнула искорка радостной надежды: «Жена узнает, что я здесь».
— Еще просьбы есть? — снова спросил Семичастный.
— Нет! — ответил я.
— В камеру! — тихо сказал Семичастный, глядя на Банникова. Тот кивнул и сказал старшине: «Уводите!»
Блеснула мысль: неужели действительно была альтернатива? Неужели при ином поведении мне бы в камере не ночевать? Нет! Не может быть! — отбрасывал разум этот вопрос. — Скорее всего это игра. Хотят надломить волю, толкнуть разум на поиски соглашения со следствием. Но этого они не дождутся. Все что угодно. До смертной казни включительно, но не унижение лживым раскаянием.
Через десяток минут я был в камере (№ 76). Лубянская внутренняя тюрьма в то время еще действовала. Вспомнил жену, нанесенную ей обиду. Горько стало. После, когда она, переступив через эту обиду, встала у стен тюрьмы, защищая меня и других узников совести, мне стало еще горше и… стыдно.
На следующий день состоялась первая встреча со следователем. Георгий Петрович Кантов (двойной тезка моего сына, который был моим главным помощником по «Союзу»), выходец из бедной крестьянской семьи северной России — не то вологодец, не то пермяк. Было ему в то время около 42–45 лет. Думаю нелегкое детство было у него и «выбивался он в люди», не считаясь ни с чем. Такие служат особенно усердно. Крепко держатся за выгодное место и на все готовы ради продвижения. Он еще не отвык от голоса совести. И когда я особенно убедительно показываю лживость и бесчеловечье дела, которое он отстаивает, он смущается и краснеет, продолжая, однако, настаивать на своем.
На первой нашей встрече он произвел опрос по формальным данным — автобиографические, партийные, служебные, научные. В конце предупредил, что на ближайшее время официальных вопросов он не планирует, хочет просто побеседовать по листовкам. Он считает, что для правильного ведения следствия надо понять систему мышления подследственного. Я сказал, что мне безразлично как он будет вести следствие. Я не считаю себя преступником и готов доказывать это в любой форме и последовательности.
И начались наши беседы. Он умел задавать вопросы и слушателем был первоклассным. Поэтому я изо всех сил старался как можно доходчивее изложить свое миропонимание. В нескольких своеобразных лекциях я изложил суть ленинского учения о государстве, взяв в основу «Государство и революцию» и отбросив государство как дубинку, из ленинской лекции «О государстве». Подробно характеризовал Советское государство, показав его угнетательскую роль и бюрократическую структуру. Все шло с моей точки зрения хорошо. Я заранее обдумывал вероятные темы наших бесед и готовился к возможным вопросам. Я был готов к ответу на любой из них, кроме одного.
Беспокоил меня вопрос «о расстреле рабочей демонстрации в Новочеркасске». Я ожидал, что меня спросят: «Откуда Вы взяли, что в Новочеркасске в кого-то стреляли и что вообще там была антиправительственная демонстрация?» Такой вопрос был естественен, поскольку об этом расстреле официально нигде не сообщалось. Что же я мог ответить? Я абсолютно верил всему, что рассказал мне человек, видевший все своими глазами и знавший о событии также и по отчетам. Но я не мог сослаться на этого человека, как не могу и сейчас назвать его. Думаю, что и сегодня ему не избежать бы больших неприятностей, если бы власти узнали о его участии в распространении сведений о Новочеркасских событиях. Обдумывая ответ, я пришел к выводу, что отвечать можно только таким образом: «Я уверен, что все произошло именно так, как я описал в листовке. Назвать источники не могу, потому что уверен, это против их безопасности. Если Вы несогласны с моим описанием, давайте произведем гласное расследование с моим участием».