В погоне за дофамином
Шрифт:
Этот ребенок всегда одинок, потому что он привык, что лучшее, что может ему дать его мать – это оставить его в покое. Она не может чувствовать его. Она может его только переделывать. Так же, как своего мужа – подгонять под свой шаблон. У такого ребенка нет опыта любви, когда тебя любят тем, что ты есть. И такому как ты есть помогают выбрать успешный для твоей природы путь.
Она гладила ее по голове и случайно выколола глаз – это про мать-нарцисса. Она гладила дочь по голове и смотрела на гостей – верно ли они реагируют на ее красоту и не ее разряженную, замученную прическами дочку, которая никак не хочет улыбаться гостям, вечно надутая, как мышь, сидит в углу и что-то там
Она заботится о своем ребенке, но ровно столько, сколько считает нужным. Больного она отведет к врачам, чтобы исполнить свой долг, поставить галочку. Не более того. Она снова идеальна. И ей теперь наплевать, что ребенок сутулится от непомерной ноши ее психики. Она будет бить дитя по спине и кричать: «Я же сказала тебе – не горбись!» Но никогда не поинтересуется, что можно сделать, чтобы спина ребенка была сильнее, и ему легко было держать осанку. Мать-нарцисс не думает про ребенка, она думает о том, что она должна сделать, чтобы выглядеть идеально.
Поэтому у нее есть неразрешимые задачи, которая она решает в свою пользу: ребенок-неряха, шизотипик, шизоид, не от мира сего – такой уродился, весь в отца! А ведь можно просто доброжелательно учить тому, что ребенок не умеет сам. Ведь когда она подсказывает своему «маугли» правила поведения, он запоминает их и больше не делает ошибок. Но ей невдомек, что ее ребенок «маугли», потому что она всегда смотрела на него как на глину для лепки.
Поэтому ребенок ее одинок в своем горе. И он ищет другую маму – ту маму, которая даст ему эмпатию и сочувствие. Но поскольку он не умеет быть в состоянии эмпатии защищенным, у него нет навыка, он, встречая возможного эмпата в партнеры, деградирует в глубокое детство – туда, где была эмпатия – грудь матери, голос, укачивание, бережность. Там, в глубоком детстве это было. Но потом, когда ребенок стал расти, эмпатия закончилась, он стал говорить, понимать и стал опасен для матери-нарцисса тем, что может понять ее и вывести на чистую воду.
Поэтому, как только он начал говорить, ему осталось:
– подозрительность
– критика
– шизофреногенная среда
– эмоциональное одиночество
– постоянная критика личности
– проникновение в его «Я» (вместо эмпатии)
– манипуляция
– виновность без вины и т. д.
Деградируя в младенца, ребенок такой матери, будучи взрослым, становится для своего партнера чистым испытанием. Это можно сравнить с общением с человеком, который не знает языка. Он хочет высказаться, но у него нет слов для этого. И этот немой пытается перевесить отвественность за свою немоту на партнера.
Младенец всего пару лет пребывает в состоянии немоты. Его язык – плач, смех, крик и улыбка. Но если взрослый деградирует эмоционально в состояние младенца (единственный опыт близости и эмпатии с матерью), то сопровождать его развитие в эмпатию школьника, а потом юнца и взрослого не под силу даже и серьезным коучам. А уж партнеру эти игры в младенца и вовсе вредны и болезненны.
А мама рисует себе свое идеальное лицо перед зеркалом, создает из себя идеал. Отец, очарованный и виноватый, молится на нее, чувствуя свою постоянную недостойность. И на все попытки невезучего ребенка объясниться, разобраться, что с ним не так, мать-нарцисс отвечает ему: «У тебя своя голова должна быть!»
И, как и в детстве, она равнодушна к его боли. Она чувствует эмоциональную боль своего ребенка обвинением против нее. Она заботится о нем, но не позволит вырваться из контроля и чувства вины. Ее улыбка ядовита: «Я учу вас, неслухов, но все бесполезно!»
Не научив ребенка контейнировать свои боли, мать обрекает его на неприспособленность ко взрослым отношениям. Вместо громкого «Давай! Ты справишься!», когда четырехлетний ребенок провалился в глину и испуган тем, что не может вырваться из нее, мать должна протянуть ему руку и вместе с ним выбраться из ловушки. Отчаяние ребенка, из которого его не ввела эмпатичная мать теплом и уверенностью, остается навеки с ним. Вырвавшись из глины, малыш не рад победе. Он еще не понимает, что такое победа, он травмирован и растерян тем, что мать оставила его один на один со смертью.
Это ведь для нее глина была просто большая лужа, а для ребенка ощущение того, что его тянут вниз, засасывает нечто более сильное, чем он, катастрофа. Ему важнее было справиться с гигантизмом ужаса, чем научиться выползать из глины. «Ты все платье испачкала!» – скажет мать, встретив дочурку, которая преодолела смертельно-опасное препятствие (по ее ощущениям). «Ты испугалась?» – должна была спросить мать и не пренебрегать чувством ребенка, не оставлять его в одиночестве.
Но мать-нарцисс или мстит своему ребенку за свое травматичное детство, либо она просто настолько закрылась от мира в своей раковине, что не чувствует даже собственную дочь. Особенно, если всем очевидно, что ребенок конкурент матери по очарованию и харизме.
Вы видели детей шоу-звезд?
С одной стороны мать-нарцисс оставляет ребенка быть самостоятельным, а с другой, когда он это делает по своей воле, не под ее контролем – это угроза для нее. Потому что неизбежная сепарация для нее предательство.
Она в тайне радуется, когда ее дочь потерпела фиаско с замужеством – «Вернется ко мне!», она находит новые поводы, чтобы поссорить сына с женой. Потому что она родила детей не для них, а для себя, чтобы они прожили ее жизнь, а не их жизнь.
Она готова принести ребенка в жертву, только бы он остался с ней. А ребенок несет эту травму к своему партнеру. Памятник таким партнерам.
Но не надо обвинять мать-нарцисса, так же, как и отца. Это травмированные дети. Они все жертвы семей:
– надо было за кого-то, война же
– а как еще получить квартиру? А где жить?
– залетела случайно, потом уже как-то стыдно было
– все выходили, и я вышла замуж
И так далее. «Я все делала ради вас, а вы!» – кричит из матери-нарцисса ее маленькая брошенная отцом или матерью девочка. «Тогда зачем ты родила меня?» – возражает ребенок. А мать-нарцисс не может признаться, что ей одиноко и страшно. Она делает героический вид и отвечает: «Ты что, дурак, что ли? Все люди рожают детей!» «Но я не все, и ты не все!» – отвечает ребенок. «Уходи! Не хочу говорить с таким идиотом!» – в ярости мать выгоняет ребенка из дома, и он, почти счастливый скитается по друзьям, окраинам, там, в сиротстве, ему лучше. Там его никто не обвиняет.
Почему мать не могла бы просто быть человечной и сказать, что нуждается в общении? Потому что тогда ей пришлось бы принять не ее правила и признать свою неидеальность.
Она врет и постоянно страдает от своего вранья, но потерять контроль – страшнее. Она прячет деньги в диване и забывает. Потом она жалуется, что ей жестко спать на старых пружинах. Сын выносит диван, но он же не знает про деньги, и потом удивлен – почему на помойке такой ажиотаж. Кому-то повезло – дети решили поиграть с диваном и нашли пачку купюр.