В погоне за счастьем

Кеннеди Дуглас

Но любовь к родителям вовсе не означает, что ты готов принять их мировоззрение. Эрик еще подростком делал все, чтобы насолить oтцу (да, он настаивал на том, чтобы мы именно так обращались к нему, на викторианский манер. Ни в коем случае не папа. И уж тем более не папочка. В общем, никакой фамильярности. Только отец). Иногда я думаю, что политический радикализм Эрика родился не из идеологических убеждений, а скорее из желания поиграть у отца на нервах. Ругались они так, что пух и перья летели. Особенно после того, как отец нашел под кроватью сына книгу Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир». Или когда Эрик подарил ему на День отца пластинку Пола Робсона.

Мать не вмешивалась в конфликты отца и сына. Считала, что политические

дебаты — не женское дело (кстати, это была одна из причин ее ненависти к миссис Рузвельт, которую она называла «Лениным в юбке»). Она постоянно читала нотации Эрику, призывая его уважать отца. Но к тому времени как он собрался поступать в колледж, она поняла, что ее суровые проповеди уже бесполезны: сына она потеряла. Это глубоко огорчало ее. И я чувствую, что она до конца своих дней пребывала в смятении — как это так вышло, что ее единственный сын, которого она так правильно воспитывала,! превратился в оголтелого революционера! Тем более что он был таким незаурядным мальчиком.

Пожалуй, единственное, что радовало родителей в Эрике, так это его исключительный ум. Он обожал книги. К четырнадцати годам он читал на французском, а к моменту поступления в Колумбийский университет одолел и итальянский. Он мог со знанием дела рассуждать о таких абстрактных и трудных для понимания материях, как философия Декарта или квантовая механика. Или исполнять буги-вуги на фортепиано. Он был одним из тех юных вундеркиндов, которые с легкостью получали в школе только высшие баллы. Ему светил Гарвард. Принстон. Браун. Но он выбрал Колумбийский университет. Потому что мечтал о Нью-Йорке с его безграничной свободой.

Поверь мне, Эс, однажды я поселюсь на Манхэттене. И Хартфорд больше никогда не увидит меня.

Это он, конечно, преувеличил — потому что, несмотря на свою строптивость, он все-таки оставался послушным и ответственным сыном. Он писал домой раз в неделю, наезжал в Хартфорд на День благодарения, Рождество и Пасху, никогда не забывал родителей.

В Нью-Йорке он просто открыл себя заново. Начать с того, что он сменил имя — вместо Теобольда Эриксона Смайта стал обычным Эриком Смайтом. Он избавился от респектабельной одежды в стиле «Лиги плюща» [8] , которую ему покупали родители, и начал одеваться в местном магазине, торгующем армейской формой. От его долговязой фигуры остались кожа да кости. Черные волосы стали длинными и густыми. Он купил себе узкие очки без оправы. И сделался похож на Троцкого — тем более что предпочитал ходить в армейской шинели и поношенном твидовом пиджаке. В моменты редких встреч с сыном родители приходили в ужас от его нового вида. Но его успеваемость в университете затыкала им рты. Одни высшие баллы. По итогам первого года учебы принят в студенческое общество «Фи-бета-каппа». Лучший студент по английскому языку. При желании он мог запросто поступить в юридическую школу или продолжить учебу в магистратуре любого университета страны. Но вместо этого он поселился в центре города, на Салливан-стрит, и стал батрачить на Орсона Уэллса за двадцать долларов в неделю, мечтая писать пьесы мирового масштаба.

8

Ассоциация частных американских университетов на северо-востоке США. Отличается респектабельностью и высоким качеством образования.

К 1945 году эти мечты уже умирали. Никто не хотел даже взглянуть на его пьесы — потому что они были из другой эпохи. Но Эрик был полон решимости пробиться как сценарист… пусть даже это означало литературную поденщину в шоу Джо И. Брауна ради куска хлеба и крыши над головой. Пару раз я заикнулась ему о том, что, может, было бы неплохо подыскать преподавательскую работу в колледже — мне казалось, что это более достойное талантов Эрика занятие, нежели

сочинительство юморесок для игрового шоу. Но Эрик не поддержал мою идею, сказав: «Когда писатель начинает обучать своему ремеслу, считай, он кончен. Переступая порог академии, он хлопает дверью перед лицом реального мира… мира, о котором должен писать».

Но шоу Брауна никак нельзя назвать реальным миром, — возразила я.

В нем реальности куда больше, чем в преподавании азов сочинения чопорным дамочкам из Брин-Мора.

Эй, полегче! — воскликнула я, выпускница Брин-Морскоского колледжа.

Ты знаешь, что я имел в виду, Эс.

Да… что я чопорная дамочка, удел которой — выйти замуж за унылого банкира и поселиться в каком-нибудь респектабельней пригороде Филадельфии…

Что говорить, именно такую жизнь планировали для меня родители. Но я вовсе к ней не стремилась. Когда в сорок третьем: окончила Брин-Морский колледж, мать и отец надеялись, что я выйду замуж за моего тогдашнего ухажера — выпускника Хаверфордского колледжа по имени Гораций Кауэтт. Его только что npиняли в юридическую школу Ю. Пенн, и он сделал мне предложение. Но хотя Гораций и не был таким же чопорным и солидным как его имя (на самом деле он был довольно начитанным парнем и даже писал вполне приличные стихи для хаверфордского литературного журнала), я все-таки не была готова к брачному заточению — к тому же с человеком, который мне нравился, но и только. Страсти к нему я не испытывала. Как бы то ни было, я не собиралась тратить свои молодые годы на старую унылую Филадельфии, поскольку у меня были виды на город, расположенный в девяносто милях севернее. И никто не мог остановить меня на пути к Нью-Йорку.

Как и следовало ожидать, родители всячески пытались препятствовать моему переезду. Когда я — недели за три до окончани колледжа — объявила о том, что мне предложили работу стажеров журнале «Лайф», они пришли в ужас. Я приехала домой на уик-энд (специально объявить им новость о предложенной мне paботе и сообщить о том, что не выйду замуж за Горация). Минут через десять после начала разговора накал страстей в нашем семеисл достиг точки кипения.

Я не позволю, чтобы моя дочь жила сама по себе в этом пр! дажном, вульгарном городе, — провозгласил мой отец.

Нью-Йорк вряд ли можно назвать вульгарным, а журнал «Лайф» — это не «Конфиденшл», — возразила я, имея в виду скандальную желтую газету того времени. — Я-то думала, вы порадуетесь за меня. «Лайф» принимает лишь по десять стажеров в год. Это невероятно престижное предложение.

И все равно отец прав, — сказала мать. — Нью-Йорк — это не место для молодой женщины без семьи.

Разве Эрик не моя семья?

Твоего брата нельзя считать образцом морали, — ответил отец.

И что это значит? — разозлилась я.

Отец вдруг зарделся, но скрыл свое смущение за отговоркой:

Не важно, что это значит. Главное то, что я просто не позволю тебе жить на Манхэттене.

Мне двадцать два года, отец.

Дело не в этом.

Не груби отцу, — одернула меня мать. — И я должна сказать тебе, что ты совершаешь непоправимую ошибку, отказываясь выйти замуж за Горация.

Я так и знала, что ты это скажешь.

Гораций — блестящий молодой человек, — сказал отец.

Гораций — потрясающиймолодой человек, с потрясающескучным будущим.

Ты слишком заносчива, — заметил он.

Нет, просто говорю, что думаю. Я не хочу, чтобы меня заталкивали в жизнь, которая мне неинтересна.

Я никуда тебя не заталкиваю… — сказал отец.

Своим запретом ехать в Нью-Йорк ты лишаешь меня возможности распоряжаться своей судьбой.

Твоя судьба! — с иронией воскликнул отец. — Ты действительно думаешь, что у тебяесть судьба? Что за дурные романы ты читала в Брин-Море?