В поисках Беловодья(Приключенческий роман, повесть и рассказы)
Шрифт:
— Да, верно, — сказал вдруг отец, — лучше бы нам сидеть дома… А то на, Беловодье! Вот тебе и Беловодье, кузькина мать. Эх, вы!
Он не пошевелился при этих словах, и Тит не заметил никакого оживления на его лице. Он уже находился в том покойном состоянии, которое свидетельствует о близости конца. Только зрачки его неопределенно двигались, отыскивая свет. Зрение потухало первым. Но слышал он еще хорошо, без всякого напряжения.
— Ишь, все забывает, — ласково, как на ребенка, проворчала девочка, — позабыл, что избу спалили, а? Где твой дом, ну?
Крестьянин лежал на ворохе камыша, прикрытом какой-то рванью. В ласковой своей заботливости об отце девочка суетливо стала подправлять овчиновый полушубок в его головах и выбившиеся космы осоки из-под него.
— Мамка-то как умерла, — рассказывала она Титу, — сам пироги печь стал да и спалил полдеревни. Чуть не убили. Только что нас, сирот, пожалели. Что же там оставаться было, только людям на совесть? Да и не подняться бы. Вот и пошли, вишь ты, белые земли искать. На новых местах, говорят, легче…
— А чем легче? — вступился опять отец. — Чем? Как вы без меня будете?
— А дома что ж?
— Дома-то к дяде бы, чай, пошли!
— Нужен он мне! — отрезала девчонка. — Как с тобой, так и без тебя. Хуже, чай, не будет!
— Не будет, знамо, — согласился отец и замолчал продолжая блуждающими зрачками отыскивать свет.
— Мать-то отчего померла? — спросил Тит.
— Подняла чего-то тяжелое, — ответила девочка и вдруг обратилась к отцу: — Пить хочешь, что ли?
Он молчал. С потерею вкуса и обоняния он не чувствовал ни голода, ни жажды. Уже второй день хитрая сиделка, стараясь застать его врасплох, добивалась напрасно от него ответа.
— Ни пьет, ни ест, — сказала она. оглядываясь на Тита, — видишь вот. Как же не умирает? Знамо, умирает.
Тит молча глядел на умирающего и его сиделку. Несколько времени они все молчали. Вдруг крестьянин пробормотал:
— Тучки, что ли, Настя?
— Какие тебе тучки? — сурово отвечала Настя. — Солнце вовсю палит. Не видишь, что ли, уж ничего? — спросила она.
— Не вижу, — признался тот, — темно, вовсе темно, не видать ничего. Думаю, тучки, что ли…
Зрачки бездействовали. Он закрыл ненужные более глаза. Мышцы мало помалу теряли способность повиноваться, и усилия сдвинуть руки на грудь, как подобает умирающему, ни к чему не привели.
— Ведь ему и лет-то всего сорок шесть, — неожиданно сообщила девочка, — можно, чай, вылечиться. Да ведь тут докторов-то нету…
Крестьянин почти уже не слышал. Все тело его вдруг опустилось и вытянулось. Судорожно стиснутые до того руки, поведенные было к груди, теперь распрямились. В то же время черты лица стали резче, нижняя челюсть отвисла, рог открылся. Веки были только опущены, но незакрыты. В щели их светилась роговая оболочка глаза, но зрачки были недвижны и тусклы.
В них не отражалось ничего. Виски впали, нос заострился и подлиннел.
— Вот землей покрываться стал. — указала девчонка. — Мне, как мать умирала, бабка все показывала да объясняла. Знаю. Гляди вот…
В самом деле, лицо умирающего желтело и сквозь прозрачную желтоватость просвечивало синевою. Оно стало как будто бы более продолговатым, вероятно, от подбородка, выдвинувшегося и приподнявшегося вверх со своей тощей бороденкой.
Девочка, подражая, должно быть, опытной бабке, подняла руки отца на грудь и сложила их крестом; затем тихонько подавила подбородок, чтобы сдвинуть челюсти.
— А то так и застынет, — пояснила она, — после уж не закроешь. Тятенька, да ты слышишь, что ли, меня, — крикнула она, наклоняясь к нему, — или уж не слышишь ничего?
— Слышу… — глухо прохрипел он.
— Ну вот, чего же ты помираешь-то? — сочла она нужным поговорить с больным. — Сам все в белые земли хотел… Ну вот они, белые-то земли! Что же ты? А? Не разберу. Громче!
Она наклонилась к его губам и, выслушав шёпот, тотчас передала ответ Титу:
— Кому, говорит, белые, а нам все черные! — и прибавила равнодушно. — Знамо, что так!
Несколько минут оба они глядели на умирающего, дожидаясь, не пошевельнутся ли еще раз его губы для последних слов. Но они не шевелились. Дыхание становилось медленным и неравномерным. За многими поверхностными следовал вдруг один глубокий и долгий вздох.
Ослабленные мышцы уже не могли более выводить кашлем слизь из легких, и она клокотала в горле.
— Ступай, тебя кличут, — указала вдруг Настя Титу, — что ты пристал тут? Не видал, как помирают, что ли? — презрительно добавила она.
Тит оглянулся и увидел, что Таня, махая руками, призывала его. Сзади нее дымился костер, и над ним на рогатинах болтался котел. Уйба возился подле него, должно быть, заваривая чай.
Тит пошел к ним. Уйба поднялся навстречу хозяину. Верный слуга успел уже обежать поселок, поговорить с новоселом у костра и узнать все новости.
— О, новая деревня, — наскоро повторял он. — с весны только пришли. Голодают. Лошадей и себе нет. На коровах пахали. Осенью разбегутся. Земли не знают, сеяли не то, что надо… Пропал народ, — покачивая головою, заключил он и повторил трижды: — пропал народ, даром пропал!
Отдых был не весел. Тит не сказал ни слова жене, но оба они думали об одном и том же: не суждено ли было и им вот так же даром пропасть?
— В Беловодьи, чай, земли получше? — пугливо спросил Тит киргиза, оглядывая жалкий поселок.
— Дело не в земле, — отвечал тот угрюмо, — дело в том, что надо знать, где что сеять, как хозяйствовать. А тут все новое.
Багровое солнце, быстро остывая, точно от поднимавшейся с реки прохлады, падало на прибрежную заросль. Шалаши, дороги, поля на них, речная зелень — все подернулось тонким налетом медно-красного цвета; стали бронзовыми соломенные курганы и тонкая фигура девчонки над умирающим отцом.