В поисках чудесного
Шрифт:
В то же время, согласно указанному Гурджиевым закону о соотношении космосов, инстинктивный центр по отношению к голове, или мыслительному центру, должен охватывать два космоса, т.е. второй микрокосмос и тритокосмос. Далее, высший эмоциональный и половой центры, взятые в отдельности, должны охватывать третий микрокосмос и мезокосмос. Наконец, высший мыслительный центр должен охватывать четвёртый микрокосмос и дейтерокосмос.
Но последнее относится к более высокому развитию, к такому развитию человека, которое невозможно приобрести случайно
В общих соотношениях между центрами и космосами, на мой взгляд, открывается немало возможностей для исследования.
Следующей вещью, которая привлекла моё внимание, был тот факт, что моя таблица совпала с некоторыми идеями и даже цифрами "космических вычислений времени", если можно так выразиться, которые существовали у гностиков и в Индии.
"День света – это тысяча лет мира; и тридцать шесть с половиной мириад лет мира (т.е. 365000) – это один год света".*
* "Пистис-София", стр. 203. Англ. перевод 1921 года.
Здесь цифры не совпадают; но в индийских писаниях в некоторых случаях обнаруживается бесспорное совпадение. Они говорили о "дыхании Брахмы", о "днях и ночах Брахмы", о "веке Брахмы".
Если мы возьмём цифры, обозначающие годы в индийских писаниях, тогда махаманвантара, или "век Брахмы", или 311040000000000 лет (пятнадцатизначное число), почти совпадает с периодом существования Солнца (шестнадцатизначное число); а "день и ночь Брахмы", т.е. 8640000000 лет (десятизначное число), почти совпадают с "днём и ночью Солнца" (одиннадцатизначное число).
Если рассмотреть индийские идеи космического времени безотносительно к числам, появляются другие интересные совпадения. Так, если принять Брахму за протокосмос, тогда выражение "Брахма вдыхает и выдыхает вселенную" совпадает с таблицей, потому что дыхание Брахмы, или протокосмоса, двадцатизначное число, совпадает с жизнью макрокосмоса, т.е. нашей видимой вселенной, или звёздного мира.
Я много говорил с З. о "таблице времени", и нас очень интересовало, что скажет о ней Гурджиев, когда мы его увидим.
А время шло своим чередом. Наконец – было уже начало июня – я получил телеграмму из Александрополя: "Если хотите отдохнуть, приезжайте ко мне". Это была телеграмма от Гурджиева!
Через два дня я выехал из Петербурга, Россия "без власти" представляла собой любопытное зрелище. Было такое ощущение, как будто бы всё существует и держится просто по инерции. Однако поезда всё ещё двигались регулярно, и на станциях часовые выгоняли из вагонов негодующие толпы безбилетных пассажиров. Я ехал до Тифлиса пять дней вместо обычных трёх.
Поезд прибыл в Тифлис
Мне пришлось провести день в Тифлисе, потому что поезд в Александрополь отходил только вечером. На следующее утро я был уже там. Я нашёл Гурджиева; он устанавливал для брата динамо-машину.
И снова, как и раньше, я наблюдал его поразительную способность приспосабливаться к любой работе, к любому делу.
Я познакомился с его семьей, с отцом и матерью. Это были люди старой и очень своеобразной культуры. Отец Гурджиева был любителем местных сказок, легенд и преданий, кем-то вроде "сказителя", и знал наизусть тысячи и тысячи стихов на местных языках. Они были малоазиатскими греками, но у них дома, как и у всех жителей Александрополя, говорили по-армянски.
Первые несколько дней после моего приезда Гурджиев был настолько занят, что у меня не было возможности расспросить его о том, что он думает о положении дел и что собирается делать. Когда наконец я заговорил об этом, Гурджиев ответил, что он не согласен со мной, что, по его мнению, всё скоро успокоится, и мы сможем работать в России. Затем он добавил, что, во всяком случае, хочет поехать в Петербург и посмотреть, как торговки на Невском продают семечки (о чём я ему рассказал), и на месте решить, что лучше всего делать. Я не мог всерьёз принять то, что он говорил, потому что к этому времени знал его манеру разговора; и стал ждать дальнейших событий.
Действительно, с видимой серьёзностью Гурджиев говорил и нечто совершенно другое – что было бы хорошо уехать в Персию или даже дальше, что он хорошо знает место в горах Закавказья, где можно прожить несколько лет, и никто об этом не узнает и т.д.
В целом у меня осталось ощущение неуверенности; но я всё-таки надеялся по пути в Петербург уговорить Гурджиева уехать за границу, если это будет ещё возможно.
Гурджиев, очевидно, чего-то ждал. Динамо-машина работала безукоризненно, но сам он не двигался.
В доме оказался интересный портрет Гурджиева, который очень многое открыл мне о нём. Это была большая увеличенная фотография Гурджиева, снятая, когда, он был ещё совсем молод; на ней он был одет в чёрный сюртук, и его вьющиеся волосы были зачёсаны назад.
Портрет Гурджиева позволил мне с несомненной точностью установить, чем он занимался в то время, когда была сделана фотография, хотя сам Гурджиев никогда об этом не рассказывал. Открытие принесло мне много интересных мыслей; но поскольку оно принадлежало лично мне, я сохраню его для себя.