В поисках чудесного
Шрифт:
"Игру" в поведении Гурджиева мы ощущали исключительно сильно. Между собой мы говорили, что никогда его не видим и никогда не увидим. В любом другом человеке такое обилие "игры" производило бы впечатление фальши; а в нём "игра" вызывала впечатление силы, хотя, как я уже упомянул, так бывало не всегда; подчас её оказывалось чересчур много.
Меня особенно привлекало его чувство юмора и полное отсутствие претензий на "святость" или на "обладание чудесными силами", хотя, как мы позже убедились, он обладал знаниями и уменьем создавать необычайные явления психологического характера. Но он всегда смеялся над людьми, которые ожидали от него чудес.
Это был невероятно многосторонний
Согласно другой версии, он просто покупал ковры в Москве на "толкучке" и привозил их продавать в Петербург.
Я не совсем понимал, зачем он это делает, но чувствовал, что здесь существует связь с идеей "игры".
Продажа ковров сама по себе была замечательным зрелищем. Гурджиев помещал объявления в газетах, и люди всех родов приходили к нему покупать ковры. Они принимали его, разумеется, за обыкновенного кавказского торговца коврами. Часто я сидел часами, наблюдая, как он разговаривал с покупателями. Я видел, что нередко он играл на их слабых струнках.
Однажды он то ли торопился, то ли устал от игры в торговца коврами. Какая-то женщина, очевидно, богатая, но очень жадная, выбрала дюжину прекрасных ковров и отчаянно торговалась. И вот он предложил ей все ковры в комнате почти за четверть цены тех, которые она выбрала. Сначала она опешила, но потом опять начала торговаться. Тогда Гурджиев улыбнулся и сказал, что подумает и даст ответ завтра. А на следующий день его уже не было в Петербурге, и женщина вообще ничего не получила.
Нечто похожее происходило с ним почти каждый раз. С этими коврами, в роли путешествующего купца, он опять-таки производил впечатление переодетого человека, какого-то Гарун-аль-Рашида или персонажа в шапкеневидимке из волшебных сказок.
Однажды, в мое отсутствие, к Гурджиеву явился некий "оккультист" – шарлатан, игравший известную роль в спиритических кругах Петербурга; позже, при большевиках, он стал "профессором". Он начал разговор с того, что много слышало Гурджиеве, о его знаниях, и пришёл с ним познакомиться.
Гурджиев, как он сам мне рассказал, сыграл роль настоящего торговца коврами. С сильнейшим кавказским акцентом, на ломаном русском языке, он принялся уверять "оккультиста", что тот ошибся, что он только продаёт ковры, и немедленно начал развёртывать их и предлагать посетителю.
"Оккультист" ушёл, убеждённый, что стал жертвой мистификации своих друзей.
— Было очевидно, что у мерзавца нет ни гроша, – прибавил Гурджиев, – иначе я выжал бы из него деньги хотя бы за пару ковров!
Обычно чинить ковры к нему приходил какой-то перс. Однажды я заметил, что Гурджиев очень внимательно наблюдает за тем, как работает этот перс.
— Хочу понять, как он это делает, и всё ещё не понимаю, объяснил Гурджиев. – Видите вон тот крючок у него в руках? Всё дело в нём. Я хотел купить этот крючок, но он не продаёт его.
На другой день, придя раньше обычного, я увидел, что Гурджиев сидит на полу и чинит ковёр совсем так же, как это делал перс. Вокруг него были разбросаны мотки шерсти разных цветов, в руках он держал крючок такого же типа, какой я видел у перса. Выяснилось, что он вырезал его простым напильником из лезвия дешёвого перочинного ножа и в течение утра постиг все тайны починки ковров.
Он много рассказывал мне о коврах; нередко говорил, что ковры – одна из древнейших форм искусства. Он описывал древние обычаи, связанные с выделкой ковров в некоторых районах Азии – как целая деревня работает
Когда он рассказывал мне об этом, у меня в уме мелькнула мысль, что, может быть, рисунок и окраска ковров в какой-то мере связаны с музыкой и являются её выражением в линиях и цветах; что, возможно, ковры суть не что иное, как записи этой музыки, ноты, при помощи которых можно воспроизводить мелодии. Для меня в этой идее не было ничего странного, поскольку я часто "видел" музыку в форме сложного рисунка.
Из некоторых случайных бесед с Гурджиевым я приобрёл кое-какие представления о его прежней жизни. Детство Гурджиева прошло в необычных, весьма далёких от нас, почти библейских условиях. Бесчисленные стада овец; скитания с места на место; соприкосновение с разными странными людьми. Его воображение особенно поразили йезиды, или "дьяволопоклонники"; с самых ранних лет его внимание привлекали их непонятные обычаи и удивительная зависимость от неизвестных законов. Среди прочего он рассказывал, что ещё ребёнком видел, как мальчикийезиды не могут выйти из круга, очерченного вокруг них на земле.
Он провёл юные годы в атмосфере волшебных сказок, легенд и традиций. "Чудесное" вокруг было подлинным фактом. Предсказания будущего, которые он услышал и которым окружающие его люди поверили, – эти предсказания исполнились и заставили его поверить во многое другое.
Всё это вместе взятое уже в детстве породило в нём стремление к таинственному, непонятному, магическому. Он рассказал, что ещё совсем молодым совершил несколько далёких путешествий по Востоку. Я не мог в точности решить, что в его рассказах было правдой. Как он говорил, во время путешествий он снова столкнулся с явлениями, свидетельствовавшими о существовании некоторого знания, особых сил и возможностей, превосходящих возможности обыкновенного человека, встретился с людьми, наделёнными ясновиденьем и другими таинственными силами. Он сказал, что постепенно его отлучки из дома и путешествия стали преследовать определённую цель. Он отправился на поиски знания и людей, обладавших этим знанием. По его утверждению, преодолев большие трудности, он нашёл источники знания в содружестве с несколькими людьми, как и он, искавшими чудесное.
Во всех его рассказах о себе было много противоречивого и вряд ли заслуживающего доверия. Но я уже понял, что к нему нельзя предъявлять обычные требования или применять какие-либо стандарты. По отношению к нему не было уверенности ни в чём. Сегодня он мог сказать одно, а завтра – нечто совсем другое; и всё же каким-то образом его невозможно было обвинить в противоречиях: нужно было только всё понять и всё связать.
О школах, о том, где он нашёл знание, которым, без сомнения, обладал, он говорил очень мало и всегда как-то вскользь. Он упоминал тибетские монастыри, Читрал, гору Афон, школы суфиев в Персии, Бухаре и Восточном Туркестане, а также дервишей разных орденов; но обо всём этом говорилось очень неопределенно.