В поисках цветущего папоротника
Шрифт:
Пыталась читать молитвы, но в голове крутилось: «Алесь бы придумал. Алесь – умный. Млынок (мельницу) на речке поставил, все ходили смотреть, как колесо вертится. Отец не любил Близневских: не мог простить деду Алеся, что тот после восстания купил задёшево эти земли. И пани Близневскую отец не любил: образованная, языки знает, а по-простому и слова не скажет. Она бы сейчас поджала тонкие губы, процедила: «Бог дал, бог взял, Ева» – это ведь она оставила жито… Но Алесь-то в чём виноват? Он бы обязательно придумал, что делать…»
Утром хлопнула дверь, лязгнул железный засов. Немецкий учётчик с записной
– Гэта памылка, пан. Там унізе анучы, по-русски – тряпки, пан разумее? [9] – торопливо забормотала Ева, настороженно выпрямившись в дверях клети и загораживая спиной осмелевших братьев.
– Пан разумеет, – усмехнулся учётчик, листая записную книжку.
Сбросив крышку кубела, он попытался проткнуть древком стоявших рядом граблей верхний слой жита. Не удалось. Со злостью ткнул ещё раз, ещё… Опрокинул кубел. На тонкий слой жита вывалились обрывки детской одежды, полотенца…
9
Это ошибка, пан. Там внизу тряпки… пан понимает? (бел.)
– Schweine [10] .
Второй немец достал из кармана кителя губную гармошку, дунул в неё так, что она застонала:
– Ты есть дрань, Маруся, – и зареготал, как будто сказал что-то очень смешное.
Когда они наконец ушли, Ева опустилась на твёрдый земляной пол, в который она с братьями ночью, выкопав ров, схоронила жито, и заплакала. Братья неумело гладили её по лицу:
– Не плач, яны не вернуцца… [11]
10
Свиньи. (нем.)
11
Не плачь, они не вернутся. (бел.)
4
Стучали колеса поезда, раскачивалась теплушка. Весна семнадцатого года не скупясь заметала рельсы снегом. Но даже необходимость два-три раза в день вылезать из теплушки и расчищать путь не могла испортить Алесю настроение: ехали-то в тёплые края, в далёкие земли. Кони в стойлах, помахивая висящими на шеях торбами, с хрустом жевали овёс. Восемь жеребцов и Алесь при них… Почти два года прошло с того момента, как прибился он к казакам. С людьми трудно сходился, но коней полюбил всем сердцем. Дома лошади были всего лишь необходимой животиной, тем, без чего в хозяйстве не обойтись, а для казака конь с детства – часть души. Алесь их чистил, кормил, гладил умные морды, даже стихи иногда читал, они в ответ моргали глазами с длинными ресницами и, казалось, всё понимали.
Только Ураган, вороной жеребец Кочубея, не подпускал к себе, приседая на задние копыта и поднимаясь «свечкой» при любом приближении. Сдвинув папаху на белесые брови, Кочубей довольно улыбался:
– Ревнует, стервец. Це верно, Алесь, прикипел я до тебя, як до свойго.
То страшное отступление по губерниям Северо-Западного края, когда иной раз кавалерия проходила сквозь обозы беженцев, оставляя за своей спиной проклятия, не забывалось. Озверевшая, обозлённая толпа давящих друг друга ради ломтя хлеба и глотка супа на пунктах кормления, едва присыпанные вдоль дороги трупы холерных, исходящий от них нестерпимый смрад…
Алесь вспоминал маму и не понимал, как смогла бы она вынести всё это.
Линия фронта отодвинулась в болота Полесья. До самых холодов носился в воздухе запах спирта и сивушных масел: сотни мелких винокуренных заводиков сливали водку в пруды и канавы. И опять лежали на земле трупы: немало было тех, кто, теряя рассудок, до беспамятства хлебал эту грязную жижу, не в силах устоять перед желанием забыться. Расплодившиеся в окопах и землянках крысы не позволяли терять бдительность. Они не гнушались трупами, но не забывали и про хлеб из солдатских пайков, а при случае могли покусать и заснувшего солдата.
Озабоченный, раздражённый Кочубей мелькал повсюду, вынуждая рубить брёвна, строить блиндажи, доводя всех до изнеможения, лишь бы были заняты делом.
А потом худощавый, изящный взлетал на коня, заставлял Алеся скакать рядом, не отставая ни на шаг рубить кусты, метать нож…
Алесь неумело взмахивал шашкой.
– Не, милай, ты вже на куски порубан, – вздыхал урядник. – Давай ще раз, замахивайся на меня.
– Не могу я на человека, Иван Антонович.
Глаза Кочубея становились жестокими, тонкие губы неодобрительно кривились:
– От, яка мамка, така и лялька. Тут война, Алесь, не мамкины пряники. Альбо ты яго, альбо тебя.
Когда прошел слух, что собирают Кубанский конный отряд особого назначения, Кочубей записался не раздумывая. Записал и Алеся, предупредив:
– Ты, главное дело, помалкивай. И рядом держись.
Тяжело стукнула дверь. В теплушку, словно на коня, легко запрыгнул Кочубей, на плечах – недавно полученные лычки старшего урядника.
– Фух, снова остановились. Боле стоим, чем едем. Ладно бы на вокзалах, а то ведь, как зараз, в голом поле. Добре у тебя тут, Алесь, тихо… Эти-то горлопаны в вагонах всё разоряются: сами не ведают, чего хотят.
Раскинулся вольготно на сене, подложив руки под голову:
– Талдычат про революцию… Николашка от трона отказался, бог с ним, не мово ума дело. Но отказываться лошадей чистить да кормить – непорядок. Они же не люди, не разумеют всех этих дел…
Усмехнулся, на подвижном лице обозначились резкие морщины:
– Слыхал, Алесь? Наш-то господин есаул уже не Шкура, а Шкуро. Балакает, шо Николашка перед самым отречением успел указ подписать. Свезло казаку: государь об нём одном подумал… Оно и ладно бы, да как воевать на Кавказе с персами, коли в армии бедлам такой? А персиянки, гуторят, дюже красивые!
Потянулся, тихонько звякнули на черкеске три георгиевских креста:
– Чево задумался, Алесь, альбо не слышишь?
Алесь вспомнил первую встречу с есаулом. Было это перед рейдом по тылам Полесья на Западном фронте. Насиделись казаки в блиндажах, заскучали без дела, в бой рвутся. Кони с ноги на ногу переступают, фыркают. На правом фланге строя – чёрное шёлковое знамя отряда с оскаленной волчьей мордой на полотнище, на левом – на ленивом, меланхоличном жеребце – Алесь. Длинная казачья шинель почти до земли сползла, под чёрной папахой – круглое безусое лицо да тонкая цыплячья шея. Есаул вдоль строя проскакал и остановился, озадаченный: