В поисках единорога
Шрифт:
Потом мы все, вслед за музыкантами, вернулись в в замок коннетабля, где в зале с гобеленами на нижнем этаже уже накрывали столы к обеду. Распорядитель и слуги носились сломя голову, раскладывал большие и малые ножи и прочие приборы для разделки дичи. И снова было подано бессчетное количества гусей и иной всевозможной птицы, пирогов и других яств и превосходных вин, какие сделали бы честь столу самых могущественных властителей мира сего. Однако, дабы не сложилось впечатления, будто в нынешнем моей нищете я обо всем этом сожалею, прекращаю описывать обилие и разнообразие блюд и вин, солений и варений, сластей и иных роскошеств, щедро ублажавших наши желудки.
В подобных почестях и церемониях, чередой пышно обставленных торжеств пронеслись два дня, в течение которых мой господин коннетабль улаживал разные дела, связанные с королевской службой, то есть с нашим отъездом. За это время не произошло ничего достойного упоминания — разве что двое пьяных арбалетчиков затеяли драку в таверне „Окраина“, где вечно околачивается городская шваль, и одному из них так порезали лицо, что пришлось наложить двенадцати швов. Чтобы отвадить остальных от такого рода подвигов и преподать наглядный урок, я не стал разбираться, что да как, а примерно наказал обоих за пьянство: посадил их в башню под замок, выставив караул из своих же. Туда и пришел войсковой лекарь латать физиономию пострадавшего. Последний, уроженец Паленсии по имени Педро Мартинес, был скользкий тип — склонный к бунтарству, вечно недовольный любым приказом или запретом, тщеславный, лживый, пропойца и болтун. Ножевой удар вспорол ему кожу ото рта до уха, и когда рана затянулась, остался глубокий шрам, придававший ему вид человека, который страдает от зубной боли, но, услышав хорошую шутку, не может удержаться от веселья и смеется половиной лица. С тех пор его прозвали Резаным; если не считать склонности к возлияниям и прочих перечисленных качеств, он был в общем-то неплохим арбалетчиком.
Что же касается войскового лекаря, зашивавшего лицо Резаному, это был мой давний знакомый, и звали его Федерико Эстебан. Часы, свободные от врачевания ран, наложения припарок, вправления костей и кровопускания, он посвящал игре на свирели, или на дудочке, или на кларнете, так как мастерски владел разными музыкальными инструментами. На этой почве за время нашего пребывания в Хаэне он сошелся с Манолито де Вальядолидом, и злые языки, которых всегда и везде хватает, тут же пошли судачить, что, дескать, Манолито у него лечится от несчастной любви. Но я убежден, что дружба эта носила невинный характер и что объединяли их исключительно любовь к музыке и изысканный вкус. Я рассказываю о нем столь пространно потому, что накануне отъезда коннетабль вызвал меня в свои покои и велел секретарям удалиться. Как только мы остались наедине, он сказал:
— Ты знаешь, друг мой, что я люблю тебя как сына и горжусь тобой так, как только отец может гордиться своим чадом: ведь недаром я с малолетства растил тебя в своем доме. Поэтому прошу, выслушай меня не как вассал своего сеньора, но как сын отца. Я должен дать тебе несколько весьма важных советов. Ради блага нашего короля, да продлит Господь его дни, ты отправляешься в сопровождении отважных воинов в Африку. С чем ты там столкнешься, не известно ни тебе, ни кому-либо другому, ибо до тебя не ступала в те места нога христианина. Смотри в оба и не доверяй никому, особенно маврам — у этого народа вероломство в крови, они не задумываясь продадут мать, отца и брата, не говоря уж о тебе. Да и на своих подчиненных не полагайся слепо — командиру не подобает заводить друзей — и не позволяй, чтобы сребролюбие или чревоугодие затмевали перед ними истинную цель — найти и поймать единорога. Также запомни хорошенько, что влюбленный мужчина не годен ни к какому делу, помимо тех, что касаются предмета его страсти; остальные же нужды, как свои, так и чужие, ему глубоко безразличны. Но ты, пусть хоть дотла сгорит твое сердце, обязан ставить королевские цели выше собственных, служение — выше любви, корысти и самой жизни, как велит рыцарская честь и долг вассала. Но довольно об этом: ты благоразумен и сам все понимаешь.
Тут мой господин коннетабль на некоторое время умолк. Затем продолжил:
— С тобой пойдут также четверо арбалетчиков из Хаэна и лекарь Федерико Эстебан, чье участие будет оплачено поровну мною и членами городского совета. Таким образом мы окажем услугу королю, от которого ожидаем кое-каких милостей, и заодно добавим надежности твоему предприятию. Вот, возьми долговые расписки, посредством коих ты будешь регулярно выплачивать им жалованье, равное жалованью королевских арбалетчиков. Суди строго и подавляй без промедления любое поползновение к бунту. Если кто поднимет на тебя голос или руку, вешай его на месте, а если ни виселицы, ни дерева поблизости не окажется, казни через удушение, дабы его смерть послужила назиданием для остальных. Не вздумай с ними церемониться, этих людей надо держать в ежовых рукавицах.
Я слушал его речь, напустив на себя чрезвычайно серьезный вид. Коннетабль помолчал еще с минуту, потом положил мне руку на плечо и, глядя прямо в глаза, добавил:
— И не давай воли естественным для влюбленных желаниям. Пока вы не раздобудете драгоценный рог, донья Хосефина должна оставаться нетронутой девицей.
Я понимающе кивал на все, что он говорил, но от последних слов залился краской, так как затруднялся определить, была ли суровость, с которой коннетабль изрек это предупреждение, настоящей или притворной. На всякий случай, чтобы не выставить себя дремучим болваном, я решил ничего не отвечать и ограничился лишь очередным чинным кивком.
Глава пятая
На следующее утро мы с большой помпой покинули город через ворота Святой Марии, и все жители от мала до велика высыпали на улицы поглазеть на наш отъезд. Бесчисленные литавры, трубы и рога, свирели, тамбурины и бубны, выкрики шутов и луженые глотки арбалетчиков создавали такой оглушительный гвалт, что никто никого не мог толком услышать и все говорили вразнобой что попало, усугубляя суматоху. Коннетабль и его супруга, а с ними рыцари и цвет хаэнской знати любезно выехали проводить нас до окраины города, за которой начинались поля. На прощание мы с коннетаблем обнялись со слезами на глазах, и я хотел поцеловать ему руку, но он руку отнял и еще раз горячо прижал меня к груди как родного сына. Засим мы двинулись по дороге на Андухар, а провожающие вернулись в город и разошлись по домам. Новенькие в нашем отряде, кроме лекаря, о котором я уже рассказывал, арбалетчики Себастьян де Торрес, Мигель Феррейро и Рамон Пеньика, служили в личной дружине коннетабля. Последний, Пеньика, был опытным следопытом, из тех, что умеют степи и на горных тропах настигнуть хоть человека, хоть зверя.
Перед отъездом сеньор коннетабль подарил мне богато расшитый золотом колет и парадную одежду до полу из тончайшего синего бархата, отороченную прекрасным собольим мехом, а также дорогую черную фетровую шляпу и лиловую шапочку, чтобы надевать под нее, как заведено у благородных сеньоров. Графиня же, очень привязавшаяся к донье Хосефине, подарила ей роскошное нижнее платье, целиком покрытое бисерной вышивкой, и к нему — красное верхнее с пурпурной отделкой, и еще седельную подушку черного бархата в изящных золотых узорах. Да и всех остальных, кто отправился в земли мавров и чернокожих, мой господин осыпал дарами и милостями, чтобы ни один участник похода не чувствовал себя обделенным.
Итак, довольные, под нежные звуки свирели Федерико Эстебана, гармонично дополняемые флейтой Манолито де Вальядолида, мы шли по долине, прозванной долиной Забытой Башни. Манолито пребывал в куда более приятном расположении духа, чем прежде, и явно наслаждался совместным музицированием.
В обеденный час, когда солнце стояло в зените и пекло так беспощадно, словно задалось целью свести нас с ума, — особенно страдал от него бедный тучный фрай Жорди, — мы достигли поселения Фуэнте-дель-Рей и постучали в ворота замка, чтобы поприветствовать алькайда (которому мы подарили несколько мулов, груженных продовольствием и утварью, от имени господина коннетабля) и заодно перекусить. Алькайд, некий Педро Родригес, распорядился зарезать двух куриц и приготовить пир для важных гостей. Учитывая, что фрай Жорди, избалованный обильным угощением в замке коннетабля, изрядно проголодался, неудивительно, что мы расправились со скудным обедом, даже отдаленно не напоминавшим пир, в мгновение ока, из вежливости нахваливая кур архонской породы. Хозяин, взглянув на кучку обглоданных костей, вышел из положения с деревенской непосредственностью, велев слугам нажарить нам яиц с копченостями и салом и притащить побольше вина из близлежащей таверны, благодаря чему все и насытились, и воспряли духом. Чтобы возместить ущерб, нанесенный нашей прожорливостью, я дал прислуживавшей нам за столом жене алькайда несколько мараведи, а фрай Жорди записал ей хорошую молитву, помогающую от парши, для излечения недужного сына.
В итоге всем вышли и польза и удовольствие. Сердечно распрощавшись с хозяевами, мы отправились дальше. В источнике, по слухам целебном — говорят, его воды лечат несварение желудка, — мы напоили лошадей, а спустя некоторое время достигли местечка пой названием Сахарная Седловина. Там я купил кувшинчик меда, чтобы при случае преподнести донье Хосефине: как я заметил, она была большая лакомка и особенно любила сладости.
После дневного перехода, когда сгустились сумерки, мы остановились на ночлег в поселении, называемом Архонская Смоковница и принадлежащем ордену Калатрава. Квартирьер, к которому коннетабль заранее посылал гонца с письмом, был готов к нашему прибытию и предложил места на сеновале для солдат, конюхов и слуг, а для остальных — приличные комнаты в домиках неподалеку. Однако я не слишком доверял членам этого ордена и опасался, как бы их коварный магистр не подложил нам какую-нибудь свинью. Поэтому я подозвал Андреса де Премио и через него передал арбалетчикам приказ разбить палатки на некотором отдалении от упомянутого сеновала, якобы потому, что в такую прекрасную ночь грех не поспать на свежем воздухе. Вот мы и встали лагерем на окраине поселения, не теряя из виду дороги, и удвоили количество часовых на ночь. Несколько арбалетчиков ушли в Смоковницу за вином, и по возвращении я допросил их. Они рассказали, что один из прислужников магистра, кривой на правый глаз и без двух пальцев на руке, угостил их кувшином вина и все норовил выведать, кто мы такие и куда держим путь. И они ему честно сообщили, что знали: везем, дескать, нашу донью Хосефину выдавать замуж за мавританского князька, а он взамен обратится в веру Христа, от чего Католической Церкви выйдет немалая польза. Большего он от них не добился, так как касательно истинной нашей цели их не просвещали. Правда, из кое-каких оброненных ими замечаний и не раз доносившихся до меня обрывочных слухов я с уверенностью мог заключить, что арбалетчики строят догадки о совсем иной причине нашего таинственного похода — будто бы мы идем то ли охранять, то ли разрабатывать золотые копи в Африке, которыми владеет этот мавр, согласно некой договоренности между нашим королем и тамошним мавританским султаном, потому и путешествуем в такой тайне, с малым войском, и даже тащим за собой женщин для прикрытия. Я не собирался разубеждать их в этом, поскольку мне были безразличны их домыслы, — лишь бы никто не заподозрил и не пустил слух о единороге.