В поисках Нигера
Шрифт:
И Вули, и Бамбук были населены земледельческими народами, говорившими на языках группы манде. Третье государство, которое в момент появления в верховьях Гамбии майора Хаутона достигло вершины своего могущества и причиняло крупные неприятности соседям, — государство Бонду — было создано скотоводами-фульбе. Начиная с XVI века этот народ со своими стадами крупного рогатого скота распространялся все дальше на восток от области Фута-Торо в нынешнем! Сенегале, где он обитал еще столетием раньше. В военном отношении кочевники почти всегда бывали сильнее своих оседлых соседей: сказывались большая сплоченность и более суровые условия жизни, при которых любой пастух в какой-то мере был воином. Поэтому фульбе успешно оттесняли земледельцев все дальше к югу и востоку. А в XVIII веке фульбская знать получила и хороший повод для непрерывного нажима на соседей-земледельцев: после создания мусульманских теократических государств во главе с «альмами»[4]
Все эти политические сложности довольно быстро сказались на судьбе экспедиции Хаутона. Но пока что он прибыл в Медину, столицу Вули, и встретил там дружественный прием. Правда, по дороге сюда пришлось пережить не очень-то приятные минуты, когда путешественник случайно услышал (вот где пригодилось знакомство с языком малинке, приобретенное во время службы в Сенегале) о заговоре против него. Африканские женщины-торговки решили, что майор может перехватить у них часть прибылей, — ведь Хаутон, по всей вероятности, не скрывал ни своей заинтересованности в торговых делах, ни даже своего намерения по окончании экспедиции попытать счастья, наладив прямой обмен с областями, лежавшими дальше на восток. Поэтому было решено такую угрозу ликвидировать имеете с Хаутоном, и его спасла только счастливая случайность. Узнав об опасности, майор вынужден был переправиться на левый берег Гамбии и пойти в обход Лычного пути к Медине, по территории княжества Кантор, пока не оказался наконец против владений правителя Вули. Из осторожности Хаутон послал известить этого правителя — Дьяту — о своем приближении. На следующий день к его лагерю прибыл один из сыновей Дьяты с большим отрядом всадников и торжественно, как почетного гостя, препроводил путешественника в Медину. Это произошло в начале марта 1791 года.
Когда Дьята принимал Хаутона в Медине, им руководили не только добрые чувства к гостю, но и веские политические и торговые соображения. Небольшому и слабому в военном отношении княжеству все труднее становилось выдерживать непрерывный натиск отрядов альмами Бонду. И Дьята не без основания рассчитывал, но союзнические отношения с англичанами или даже просто существование английской укрепленной фактории и пределах его владений заметно облегчат положение Пули. Поэтому в первые же дни пребывания Хаутона и столице Вули Дьята завел с ним разговор о создании такой фактории. Предложение правителя было на руку майору — ведь он сам собирался заняться выгодной торговлей в этих местах. Понятно, что Хаутон с большой охотой принялся подыскивать место для строительства форта, с которым связывал большие надежды на собственное будущее.
10 марта 1791 года Хаутон пишет своей жене: «Сейчас я в совершенной безопасности у короля Вули, в королевстве которого будет построен форт, и ничто мне не угрожает… По прибытии моем сюда я был принят самым дружественным образом королем и всеми его людьми, каковые снабжают меня всем, в чем я нуждаюсь». Я могу самостоятельно ездить верхом по любой части его страны и вполне безопасно, так как король приказал всем, чтобы мне помогали в любом случае, когда потребуется, и чтобы меня снабжали продовольствием, где бы я ни оказался. Они страстно желают, чтобы я построил здесь укрепление; соответственно я и отыскал удачнейшее и красивейшее место для этой цели — в Фаттатенде, около двадцати шести миль от Медины. Я дважды был здесь, дабы осмотреть место; оно наиболее подходящее — ровный луг, изобилующий травой и водой».
Но природные красоты выбранного места, хотя и радовали Хаутона, в общем-то интересовали его куда меньше, чем более существенные, с его точки зрения, коммерческие возможности, которые здесь открывались. А возможности эти приводили майора в совершенный восторг, хотя, пожалуй, к нему примешивались и горький опыт многолетней нужды, когда не хватало денег на самое необходимое, и страх за судьбу семьи, которая осталась в Англии без средств к существованию, и зависть к более удачливым соотечественникам. Сложную, очень сложную смесь чувств и настроений видим мы в этом письме…
«Капитан Литтлтон жил здесь четыре года (за это время он сколотил достаточное состояние, чтобы выйти в отставку на родине), а теперь посылает свои суда, чтобы торговать на реке[5],— продолжает Хаутон. — Коротко говоря, золото, слоновую кость, воск и рабов можно в любое время получить здесь в обмен на самые нестоящие предметы. И торговля, в коей прибыль будет больше восьмисот процентов, может идти в Фаттатенде без малейших затруднений. Вы можете здесь жить почти что даром: за десять фунтов в год можно было бы в изобилии снабжать семью курами, молоком, яйцами, маслом, медом, говядиной, рыбой и любой дичью… Ни в чем я не испытываю нужды, и мне хотелось бы только послать тебе то, что я здесь экономлю: этого было бы более чем довольно, чтобы поддержать семью дома».
Правда, не все шло гладко: в этом же письме, сразу после выражений восторга, Хаутон сообщает, что во время пожара, уничтожившего всю Медину, он лишился большей части своих товаров «Хорошо, что мы спасли хоть что-то, потому что пламя было таким, что всем пришлось бежать за стены города и спасаться в полях как королю, так и остальным», — добавляет он.
Но майор не утратил оптимизма. Рассказав жене о пожаре, он заканчивает письмо выражением совершенной уверенности в успехе: «Скоро я отправлюсь от сюда в Томбукту, куда надеюсь добраться за месяц Король пошлет со мной кого-нибудь из своих людей, потому что, повторяю, меня здесь очень обхаживают, имея в виду мое возвращение для устройства поселка в их стране, что всех их обогатит посредством торговли, — и, надеюсь, и меня тоже. Боюсь, что у меня больше не будет возможности написать тебе после своего отъезда, пока я не вернусь к реке; так что не пугайся, если мое молчание окажется долгим. Сейчас мне не грозит никакая опасность. Король заверяет меня, что с его людьми я смогу проделать путь в Томбукту с одной лишь палкой в руке, никто меня не обидит, — ведь, раз псе они направляют свои товары в Медину, все они друзья короля Вули…» Довольно скоро Хаутон убедился, что несколько переоценил королевское покровительство, но пока казалось, что опасаться особенно нечего. Оставалось только дождаться купца, в компании которого он собирался совершить свое путешествие в Томбукту.
К сожалению, беды Хаутона в Медине не ограничились гибелью имущества от пожара. Переводчик, которого майор нанял, неожиданно исчез и с ним исчезли верховая лошадь Хаутона и три из пяти его вьючных ослов. У кого-то из купцов, торговавших вдоль Гамбии, он купил ружье — теперь это ружье взорвалось у майора в руках, ранив его в плечо и в лицо. Но все-таки главной бедой путешественника было то, что он лишился товаров — своей опоры в сношениях с правителями, которых ему еще предстояло встретить, — а путь до Томбукту был очень неблизкий. И как бы хорошо ни относились к Хаутону в Медине, в конечном счете были правы те джентльмены, которые, составляя отчет Африканского общества за 1792 год (о гибели Хаутона еще не было известий), вставили в него меланхолическую фразу: «Потеря имущества и вытекающее из этого сокращение фонда его путевых расходов были злом, которое не могла исправить никакая любезность».
Дожидаясь своего предполагаемого спутника, Хаутон старательно собирал рассказы о странах, лежащих дальше на восток, о торговле с ними и, конечно, о Нигере. Он намеревался выйти к реке около Дженне и от того города спуститься до Томбукту. Именно «спуститься», потому что все, с кем ему приходилось говорить, в один голос утверждали совершенно обратное тому, что, основываясь на сочинении ал-Идриси, было принято думать в Европе. Если верить тем, с кем Хаутон разговаривал, получалось, что Нигер течет с запада на восток! Уже одно это было крупным географическим открытием. Особенно убедила майора в правдоподобности таких рассказов неожиданная встреча со старым знакомым — жителем Томбукту, которого майору приходилось видеть в Северной Африке.
6 мая 1791 года Хаутон докладывал Африканскому обществу: «Я получил наилучшие сведения о местностях, кои намерен посетить, от некоего шерифа, живущего в Томбукту; он, к счастью, меня знал в бытность мою британским консулом при императоре Марокко в 1772 году. Я обнаружил, что на реке, которую я направляюсь исследовать, у них имеются палубные суда с мачтами, на каковых они ведут торговлю восточнее Томбукту, направляясь к центру Африки. Я полагаю погрузиться на одно из них, идущее из Дженне в государстве Бамбара до Томбукту». И дальше в этом письме майор со слов все того же шерифа Мамаду сообщал: «Нигер… получает с запада несколько крупных притоков, прежде чем достигает местностей, соседних с Томбукту, где… он разделяется на два рукава, из коих меньший проходит непосредственно возле Томбукту, тогда как главное русло продолжается в сторону Хауса — очень крупного города, расположенного всего в немногих днях пути от Томбукту». Да, шериф более или менее верно обрисовал Хаутону картину течения Нигера: действительно, с запада (точнее — с юго-запада) в Нигер вливаются воды Бани, а перед Томбукту река разделяется не на два даже, а на множество рукавов, образуя то, что в современной научной литературе называется средней дельтой Нигера. Что же касается пути в «Хауса», то здесь либо познания шерифа были не очень твердыми, либо же оптимизм Хаутона толкнул его на некоторые преувеличения: по Нигеру от Томбукту до стран хауса, то есть до нынешней Северной Нигерии, добрая тысяча километров. И к тому же рассказы шерифа Мамаду утвердили майора в мысли, что Нигер, пройдя через «Хауса», в конечном счете соединяется с Нилом и впадает, таким образом, в Средиземное море — об этом Хаутон не преминул сообщить в Лондон руководителям Африканского общества.