Шрифт:
Сергей Снегов
В поисках пути
1
Красильников толкнул ногой подвернувшийся камень, спустился с насыпи и присел на штабелек шпал. Все шло плохо, непоправимо плохо! Все было скверно: его докладная записка, разговор с начальником комбината сегодня утром, само это дождливое утро, сменивший его дождливый день… Нет, он просчитался, дал маху, теперь это видно ясно. Он смиренно разрешил себя запрячь, а надо было встать на дыбы — против воли такую ношу ни на кого не взвалят!.. «Товарищ Пинегин! — так он мог сказать. — Задание ваше почетно, но не по мне. Имеются причины, вы их знаете, освободите, очень прошу!» Разве начальник комбината не человек? Разве он не понял бы, что нет Красильникову дороги в этот цех, к этим проклятым печам? Разве не нашлось бы другого инженера, так же хорошо разбирающегося в обжиге руд? Вот о чем надо было сказать, по-честному, откровенно, прямо! А он молчал, глупо ухмылялся, потом заверил, что справится с почетным заданием, жал руку. Так он себя держал — непостижимо
Красильников вздохнул. Внизу тускло поблескивало озеро; берега его — мелкий кустарник, дрянная северная трава — издали казались бурыми, хотя, как Красильников твердо знал, растения уже неделю назад стали желтыми и красными. За озером простиралась муть — не то туман, не то сумрак, что-то неясное и враждебное. Небо, плотное, как старый матрац, оседало на землю, вершина Лысухи пропала, клочья туч цеплялись за скалы. Дождь перестал, но в воздухе сыпалась мокрядь, ветер, налетая порывами, бил ею в лицо. Щеки Красильникова горели от влажных ударов ветра, он закрывал глаза, поворачивался навстречу — крепче, крепче, нечего меня, дурака, жалеть! Мир был груб и нерадостен — какое-то унылое утешение в этом имелось.
«Начало неудач в той записке! — все снова думал Красильников. — Конечно, в ней. Проклятая бумажонка, подписи с нее не сотрешь!»
Странно, что еще месяц назад он стоял далеко от мышиной возни со сроками реконструкции. Он пожимал плечами, когда ругали обжигщиков, их заботы его не трогали. В последнее время о них твердили на всех совещаниях. Цех, в котором из рудных концентратов выжигали серу, не справлялся с повышенным заданием. Нехватка огарка стала какой-то скверной нормой. Печи надо было ломать, а на их месте строить более совершенные, так это понимал он, так это понимали все в комбинате, нового здесь не было ничего. Но производственники торговались, как базарные бабы, из-за каждой недели оттяжки, они никак не могли накопить требуемого запаса, а без запаса нельзя приступить к реконструкции. И вот тут Пинегин запросил мнение лаборатории. Сейчас не установить, кто из сотрудников написал эту несчастную фразу: «Существующие агрегаты малоэффективны сами по себе, а плохая работа производственников не дает возможности получить и того, на что они способны». Он помнят, как смутило его упоминание о плохой работе, он размышлял, откладывал записку, снова к ней возвращался. Конечно, производственники работают скверно, но не ему, с ето особыми отношениями к Прохорову, кричать об этом. Кому угодно другому — не ему! Каждый вправе заподозрить, что он сводит личные счеты, прикрываясь заботой о производстве. Он тогда прикрикнул на себя: «Дело в истине, а не в личностях! Плохую работу нужно так и называть, кто бы там ни работал — недруг или приятель!» Вот как он рассуждал, резон тут имеется, он и сейчас готов признать это. И все-таки нужно было, чтоб записку подписал другой. Нет, постой, нужно ли? Разве то же самое не заподозрили бы, уйди записка и без его подписи? Она должна была пройти через его руки, это всем ясно. Было бы еще хуже, если бы заговорили, что он лает на соперника, скрываясь за чужой спиной. Как ни верти, как ни крути:, всюду клин!
Красильников опустил воротник, расстегнул пальто. Ветер усилился. Темное небо мчалось, прижимаясь к земле. Неподалеку разорвались тучи, оттуда брызнул свет. Разрыв снова затянуло мглою — но земле пронеслась и погасла сияющая полоса. Становилось холодно и прозрачно. Земля, расширяясь, светлела под свалянным ватным небом. Мысли Красильникова теряли стройность, они путались и растекались.
Вот так это и произошло. Записка пошла к Пинегину, Пинегин послал ее в совнархоз, в совнархозе согласились: да, с варварством таким, многоподовыми печами, пора кончать, давно писали вам об этом. И снова предупредили: реконструкция реконструкцией, а план планом, извольте при любых условиях выполнять производственную программу, первую заповедь хозяйственника. Заповеди — дело священное, кто поднимет на них руку? И тут пробил час Красильникова, петля затянута, можешь вешаться. Все логично, никуда не денешься. Ты раскрывал недостатки, ты исправляй их. Помоги Прохорову, ум хорошо, а два лучше — тоже всем известно. Налаживайте с ним товарищескую работу и выдавайте побольше огарка. А что Прохоров с удовольствием загрузил бы в печь самого Красильникова и превратил бы его в огарок, об этом говорить нельзя. И что Красильникова воротит, когда он видит Федора Прохорова, — это к металлургии не относится, не превращайте служебные отношения в семейную склоку! «И вообще проверьте, соответствует ли Прохоров своему посту в новых условиях» — этими невероятными словами Пинегин закончил напутствие. И ты не затрясся, не замахал руками, не запротестовал, возмущенный. Нет, ты кивал головой, со стороны казалось, что ты доволен. Красильников будет судить, соответствует ли чему-то Прохоров или нет! До того глупо, что даже забавно!
«А ведь Федору сегодня же передадут об этом со всеми подробностями! — Красильников даже застонал от стыда. — Человек десять сидели в кабинете, каждый слушал за двоих. Ладно, теперь не исправить, хватит ныть!»
Он быстро пошел к озеру. Ветер усиливался и холодел. Лужи затягивались корочкой, грязь становилась густой, грунт звонким — идти стало легче. Небо поднималось, приближающаяся буря рвала тучи в клочья. Шапка Лысухи очищалась, граница багрового леса выплыла из тумана, за ней приоткрылись диабазовые осыпи вершины. Красильников остановился на пригорке и повернулся к тундре. Туман рассеивался, серая земля, словно раздвигаясь, засверкала желтыми и красными пламенами. Малиновые травяные пригорочки перемежались желтыми пятнами лесков, за ними извивался стальной удав, речка Куруданка, в ней отражалась стена правого берега — золотые лиственницы широко сияли от горизонта к горизонту. А дальше, за рекой, за лиственницами, за горизонтом, вздымались как бы из провала голые горы — мир был глухо очерчен и замкнут.
— Неплохо! — пробормотал Красильников, оглядываясь на все стороны. — Честное слово, неплохо!
Он снял шапку. Ветер рванул волосы, запорошил глаза инеем, внезапно осевшим на скалах, на мгновение ослепил Красильникова. Новый порыв ветра пригнул Красильникова к земле, он еле удержался на ногах. Вырванная из рук шапка унеслась, подпрыгивая на кочках. Красильников догнал ее и весело погрозил ветру. Он боролся с ним, как с добрым и озорным зверем, пытавшимся его свалить. В увлечении этой внезапно разгоревшейся борьбой он позабыл обо всем, что терзало его. Красильников ринулся вниз с пригорка. Им овладел восторг. Он мчался, как пьяный, неровно и нерасчетливо. Малиновые кустики, желтые лиственницы вспыхивали и проносились мимо, красная трава пылала в глазах. А когда, покрытый потом, он остановился перевести дух, на озеро, лиственницы и траву, на пригорки и горы обрушилась вырвавшаяся из тундры буря. Теперь было уже не до забав. Сперва Красильников заслонял лицо ладонью, потом стал уходить назад к дороге. Лиственницы пригибались к земле, карликовые березки шарили руками вокруг, трава свистела, струясь по кочкам, как волосы по плечам. Громовый рык наполнил и разорвал воздух. Ветер крутился, выл и пел. Над мрачной вершиной Лысухи завихрил первый снег, гора дымила и закрывалась. Осень, догоняя спасавшегося Красильникова, на бегу превращалась в зиму.
2
Красильников добрался до города лишь через час. Пока он шел, тундра в третий раз за этот день изменила свой облик — теперь она лежала у гор однообразно мутная. Внезапно налетевшая буря оказалась недолгой. Она нанесла снега и умчалась дальше, по улице метались последние порывы ветра. Сумерки окутывали землю и небо, побелевшее от снеговых туч. На улицах одна за другой вспыхивали лампы дневного света, мир в их сиянии становился вовсе безжизненным. Красильников познавал природу кожей и глазами, мыслью и переживанием. В часы больших переломов погоды он полностью отдавался этому странному чувству. Людям, встречавшимся с ним на улице, он иногда казался придурковатым: то мчится, не глядя под нога, то еле плетется, вперив в землю обалделые глаза, то восторженно замирает на перекрестке, задрав вверх голову. Сейчас он брел, поеживаясь в легком пальто, и уныло размышлял о неприятном задании начальника комбината. Недалеко от управления кто-то толкнул его в плечо. Он хотел выругаться, но сдержался. Перед ним стоял ухмыляющийся Бухталов, самый толстый и зловредный из заводских бухгалтеров. Этот человек знал все о всех.
— Куда мчишься? — спросил он, протягивая пухлую руку — «бифштекс с пятью сардельками», как говорили на заводе. — От судьбы не ускачешь. Значит, к нам и цех? Не хвалю.
— Не хвали, но зарплату выписывай, — ответил Красильников и попытался обойти Бухталова. Тот не дал дороги. — Пусти! — сказал Красильников с досадой. — Спешу по важному делу.
— Успеешь. Всех важных дел у тебя сегодня — поужинать в столовой. Там гуляш не переводится, а других блюд нет и не будет. Ты скажи: зачем Федору яму роешь? Правильно, кое в чем он тебе нос натянул. К производству отношения не имеет… Непорядочно, Алексей Степаныч, я тебе как другу, от души…
Красильников не ожидал от Бухталова иного понимания, для этого понадобилось бы разобраться в том, что со стороны — а может, и само по себе — было темно. Но он обругал бухгалтера сплетником и обывателем.
— Дурак ты! — сказал Бухталов с удовольствием. — Съест тебя правда, как ржа, не осилишь Федора. Ну, ну, выслуживайся, своди счеты, мое дело — сторона.
Красильников, удаляясь, сердито оглядывался на Бухталова. Тот шел важно, брюхом вперед, в его спине было что-то высокомерное и осуждающее. «Балда! — ругал себя Красильников. — Держи себя в руках. Еще не того наслышишься!» По дороге попалось двое знакомых, они раскланялись с обычной вежливостью — у него отлегло от души.
В столовой, верно, остался лишь один гуляш — правда, из свежего мяса, пора солонины еще не наступила. Красильников торопливо глотал куски пережаренной говядины и заедал их кашей. В опустевшем зале кое-где сидели опоздавшие, как и он, к обеду. Круги сужались, пути сходились в одну точку. Этой точкой был Федор Павлинович. Прохоров, бывший приятель, человек, отбивший у Красильникова жену. С ним придется налаживать дружеские взаимоотношения, организовывать совместную работу — таков лучший из вариантов, а могло выпасть и хуже. Красильников рассеянно поглядывал на соседей, покачивал головой, то подтверждая, то отвергая свои мысли… Федор сейчас в цеху. Он неистовствует — по-своему, молчаливо, внутренней яростью. Он сидит бешеный, собранный, на все вопросы мычит: «Да!», «Нет!», «Нет, говорю. Оглохли?» Впрочем, в такие минуты к нему с вопросами не лезут. Хватит, хватит рассуждать о нем! К нему надо идти. Чем скорее, тем лучше. Лучше всего — немедленно!