В поисках смысла (сборник)
Шрифт:
А еще я уверен, что многие из мучеников первых веков были странными, неприятными людьми с нелепыми взглядами, мы много бы спорили с ними при их жизни, а то и вовсе отказались бы разговаривать. Но смерть за Христа всему подвела черту, теперь остается только поминать и молиться… или не молиться, если нет готовности и желания, ведь в святцах имен много, и далеко не каждое мы поминаем лично.
И еще стоит задуматься о том, что такое мученичество и святость для нас, не достигших этой меры. Для кого-то чужая мученическая смерть — доказательство собственной правоты. Дескать, я разделяю взгляды убитого, а он святой, значит, и я во всем прав. При таком подходе, конечно, святость человека с другими взглядами — вещь исключительно неудобная, от нее следует защищаться руками
Собственно, примерно то же самое можно сказать о любом случае сомнительной канонизации, например, той, которая сопровождается языческими по сути обрядами поедания землицы с могилы святого и всевозможными сказочными рассказами о его жизни. Жаль, что у нас довольно мало говорится о самой сути новых канонизаций, и церковный народ, по сути, остается наедине с именем прославленного святого и начинает почитать его, что называется, кто во что горазд. На самом деле канонизируется, то есть провозглашается своего рода образцом, отнюдь не всё в жизни человека, и уж тем более не все существующие формы его почитания. Церковь свидетельствует: и этот путь можем привести человека к Богу, причем в случае мученичества это особенно очевидно. Что называется, происходит это прямо на наших глазах.
Но если такой путь тоже приводит к Богу, это еще не значит, что приводит к Нему только такой путь и никакой иной, или что все мы должны немедленно ступить ровно на этот путь. В конце концов, у людей разные характеры, не говоря уже про семью, образование, профессию, род деятельности. Одному свойственна горячность и прямолинейность, другому — рассудительность и неторопливость, и так далее. Среди святых мы встретим всяких людей, потому что Царствие не закрыто ни для кого.
Банальности? Да. Но о них приходится напоминать, когда видишь словесную битву за чужую святость, а в особенности — против нее. Сражаться за святость нам всем необходимо, но полем битвы тут может стать только наше собственное сердце, собственная жизнь. И мученическая смерть за Христа, в конце концов — самое достоверное свидетельство, что в этой битве одержана окончательная победа. Собственная мученическая смерть, если Господь тебя сподобит и сам ты решишься — но никак не чужая.
5. С двух сторон аналоя
В советские времена (я еще их застал) Церковь по Конституции имела право «отправлять религиозные обряды», и только. Это атеизм можно было пропагандировать и распространять, религию — ни в коем случае. И потому легальных способов поговорить с людьми о Боге у священника было ровно два: проповедь и исповедь. Домашние чаепития, конечно, тоже имели место, но на них всех не пригласишь, да и то могли пришить какую-нибудь «антисоветскую агитацию». Впрочем, и проповеди внимательно выслушивались, кем надо, и при необходимости куда надо о них доносилось. Напомню, что Библий или молитвословов не было в свободной продаже, да и в библиотеках они были в спецхране (помню, как студенты МГУ порой специально выбирали такие темы дипломов и курсовых, чтобы получить допуск к Библии!)
Оставалась исповедь. Она была не просто таинством отпущения грехов и примирения с Церковью, но и возможностью свободного разговора о Боге и человеке. Именно там мирянин мог задать важнейший вопрос, а священник — сказать ему то, что он не посмел бы произнести перед всеми. И такой разговор не мог состояться практически нигде, кроме как у аналоя.
Времена изменились, но Церковь — очень консервативный институт, поэтому практика исповеди меняется медленно и далеко не везде. И вот с одной стороны аналоя — прошедший определенную выучку священник, который не знает, как можно по-другому, и боится что-то в привычном ритуале изменить: а вдруг тогда разрушится всё? А кроме того, он — ведь так положено, так написано! — зачастую старается быть не «точию свидетелем», как сам говорит исповедующемуся, но обязательно духовным отцом, руководителем и наставником. В том числе и для человека, о котором он практически ничего, кроме перечисленного списка грехов, не знает, который его об этом наставничестве не просит. А в худшем случае священник отчего-то уверен, что, надевая епитрахиль, он слагает с себя человеческие немощи и страсти, а потому его рекомендации абсолютны, его оценки не подлежат сомнению, а его власть «вязать и решить» должна пониматься чуть ли не в полицейском смысле.
А с другой стороны аналоя — зачастую человек, который именно этого и ждет. Один из героев Н. С. Лескова, «Несмертельный Голован», приходя на исповедь, говорил священнику: «Посрамите меня, батюшка, что-то себе очень не нравлюсь». Сюда можно добавить: посоветуйте мне, объясните мне, поддержите меня, поучите, утешьте, пожалейте… да просто выслушайте и поговорите со мной! Стоит ли уточнять, что всё это не имеет прямого отношения к основному смыслу исповеди? Но объявить это лишним тоже никак не получится. Если в Церкви человек не находит поддержки и утешения, то зачем ему такая Церковь? И Церковь ли это вообще? В конце концов, о Боге можно и в книжке прочесть, помолиться можно и дома, крестный ход — его по телевизору куда удобнее смотреть, чем вживую.
Только ведь на самом деле совет или утешение не обязательно получать от священника — чтобы его преподать, не требуется ни рукоположение, ни епитрахиль. Более того, если священник совсем молод, или характер у него непростой, или просто он слишком занят, то он явно не лучший кандидат в советчики или утешители. Наверняка в любом приходе найдется человек, готовый выслушать и поговорить. Но вот когда ты приходишь в храм… к кому подойти, кого попросить, с кем поговорить по душам — это очень большой вопрос. А тут стоит у аналоя настоящий, живой батюшка, который вроде как «принимает население по личным вопросам». Называется это «исповедь». Вот как удобно!
Но люди бывают разных типов. Кому-то очень важна вот эта психологическая составляющая, а кому-то, напротив, не хочется ощущать себя маленьким ребенком, которого то ругают, то жалеют, называя этот подход «духовничеством». И такой человек может отойти от исповеди, а заодно и от Церкви, всерьез и надолго просто потому, что опыт исповеди показался ему слишком травматичным. Таких примеров есть немало. Да, в грехах каяться всегда неприятно, куда приятнее бывает хвалиться достижениями — но этот стыд человек все же преодолел, раз к аналою подошел. Значит, что-то не сложилось у него в беседе с самим священником, не удалось вписаться в предлагаемую схему. Но может быть, тогда надо разнообразить эту самую схему, если прежняя становится для кого-то неудобоносимым бременем?
И дело тут далеко не только в частоте, обязательности и т. д. Это всё детали технические, это выяснится по ходу дела, если разобраться с самой сутью. Дело скорее в настрое: чего ждут не только от Бога, но и друг от друга два человека, стоящих у аналоя: один в епитрахили, другой со склоненной головой? Ощущают ли они, что их не двое, что есть между ними Христос, и есть церковная община, к которой они принадлежат, которой они небезразличны? И если да, то она могла бы немного их разгрузить: предложить какие-то другие формы внутриприходского общения, не связанные с таинством покаяния. Уже давно не советские годы, можно собираться, обсуждать что-то, делиться горестями и радостями, друг другу помогать… Слишком редко нам это удается.
Я с некоторым смущением читаю рассказы (в основном, женские) о «поездках к старцу». Вот, собралась христианка в дорогу, доехала до места назначения, выстояла службу, среди толпы дожидалась старца, он вышел, что-то ей важное сказал, и она, окрыленная, уехала. Всё, вроде бы, хорошо… только что же тут христианского, где же тут Церковь? Если бы она ездила не к схимонаху, а к ламе, мулле, раввину, да хоть шаману — рассказ бы не сильно отличался, только названия у обрядов и святых мест были бы другими. Поехала к некоему святому и мудрому человеку за ответом на свой личный вопрос — и получила его. И лично ей достаточно.