В поисках своего дома, или повесть о Далёком Выстреле
Шрифт:
– Мне достаточно моего куска. Я не желаю поперхнуться, хватая более жирный ломоть, – смеялся Шкипер. – У меня дурная наследственность. Никто из моих предков, Бак, не смог покинуть этот грешный мир своей смертью. Дед моего деда был шкипером на какой-то океанской посудине и велел всем называть себя Шкипером, когда оставил парусник. Так и приросло к нему это прозвище, приросло и стало настоящим именем. Все дети после него носили фамилию Шкипер… Так вот, дорогой мой Бак, его убили ещё до Американской революции. В форте Дирфилд, что стоял в Новой Англии, во время войны англичан с французами с него сняли скальп. Была жуткая зима, как рассказывали мне, никто не мыслил в ту ночь о нападении. А снегу намело столько, что весь частокол занесло, через него можно было запросто перешагнуть, что, собственно, и произошло. Подкрались французы, с ними индейцы из племени Чагнавагов и перебили массу людей. Тогда и погиб первый Шкипер нашего рода. Жена его чудом уцелела с детьми… Затем понеслось. Кого-то раздавило деревом в лесу, кто-то утонул при переправе, кого-то лошадь насмерть затоптала. Деда задрал медведь, а бабку в Иллинойсе убили во время войны Чёрного Ястреба. Отец мой, бедняга, подвернулся какому-то головорезу и умер с пулей в желудке. Он страсть как любил пожрать, но такая закуска оказалась не для него. А матушку я не видел никогда, потому что она скончалась при моих родах… Знаешь, Бак, у всех наших было по несколько детей, и все обрывали жизнь, не дойдя до старости… Я в нашей семье был первым и последним ребёнком, да не оставит моих предков Господь… Поэтому я не рвусь соперничать ни с кем. Я последний остался в нашем роду. И я бы предпочел сам протянуть ноги, а не подыхать с ножом под ребром. Ха-ха!
Он привёл Бака к себе и убедил остаться у него в доме. Он был взрослее лет на пять и принял Эллисона как младшего брата. Потянулись дни непонятной городской жизни. Бак обучился играть в покер и частенько просиживал за карточным столом в салуне целый день, заодно приобщаясь к спиртному. Случалось, он оставался в номере второго этажа до утра, обласканный симпатичной Юдит Моррисон. Она работала в том же салуне Брайна, заставляя посетителей раскошеливаться на выпивку.
– Ну, жмот толстопузый, купи мне стаканчик, – трогала она за колено кого-нибудь из мужчин. Бывало, она уводила приглянувшегося ей человека в свою комнатку на втором этаже. Там, под облупившимся портретом Джорджа Вашингтона в тяжелой раме с приколотым букетиком высохших цветов, она ублажала гостя. Он млел в её объятиях всю ночь, однако наутро выворачивал карманы, чтобы расплатиться за полученное удовольствие. И сумма, обыкновенно требуемая Юдит, не была маленькой.
Был случай, когда смазливый паренёк показал ей кукиш, выбравшись из её кровати. Тогда Юдит достала из выдвижного ящика трюмо крупнокалиберный «дерринджер», который обычно прятали в ладони или в рукаве карточные шулеры, и направила ствол в живот парня. Расстояние было слишком ничтожным, чтобы промахнуться. Парень побледнел и больше не упрямился. Он извлёк из жилетки, расшитой золотыми листьями, всё до последнего цента…
Бак Эллисон стал бесплатным любимчиком Юдит. Иногда, правда, ей приходилось всё же встречаться с кем-нибудь из клиентов для заработка, но это были весьма редкие случаи. А главное – клиенты перестали задерживаться у неё до утра, потому что её ночи принадлежали Эллисону.
– Оказывается, – смеялся Шкипер, – тебя манит не только прерия, Бак.
А Юдит он не прекращал напоминать о том, что Бак однажды сбежит от неё в прерию, подобно койоту, несмотря на всю её ласку и нежность.
– Он слеплен из другого теста, Юдит дорогая. Город он сможет принимать лишь мелкими порциями, иначе загнётся, как от ядовитого напитка. Его дом – прерия, горы, леса. Там он на своем месте.
– Не вздумай только напоминать ему про эту поганую пустыню, – шипела она в ответ и отталкивала торговца, – не то в самом деле ускачет к своим краснокожим… Ступай домой, оставь меня с Баком, он сейчас придёт… И не каркай мне тут, ты небось не ясновидящий.
Билли от души хохотал, но ещё долго расхаживал по комнатушке, чтобы подзадорить женщину. Наконец, когда Бак Эллисон появлялся, Юдит просто начинала выпихивать Билли за дверь.
– Я хочу побыть с вами, друзья, – смеялся Шкипер, размахивая початой бутылкой, – вы мне очень дороги, я вас люблю!
– Ну и торчи тут! – восклицала она и принималась раздеваться, шурша атласной юбкой, чулками и подвязками.
– О! Как ты щедра, милая Юдит, что согласна поделиться своими прелестями сразу и со мной. Ты же знаешь, что я не против. Я всегда был твоим обожателем, – гоготал Билли, наблюдая за её движениями, пока она расшнуровывала корсет. Тут в него летел тяжёлый дамский сапожок, и Билли выскакивал за дверь, впуская в комнату табачный запах и гудящее пение салуна, пронизанное дребезжанием рассохшегося пианино.
Прошло время, и Бак заскучал, если так можно назвать подкравшееся к нему настроение. Жизнь в индейской деревне на самом деле была не менее однообразной, чем в этом городе. Там тоже всегда было одно и то же, но каждое действие там совершалось для того, чтобы поддержать жизнь и защитить её, если что-то угрожало ей. Поэтому всякое событие было значительным… А в городе Эллисону всё казалось пустым, бессодержательным, но при этом всего было слишком много. Та же Юдит Моррисон. Она настолько насытила Бака постельной любовью, что всякая женщина стала представляться ему не спутницей жизни, не хранительницей очага, а возбуждённой самкой с раздвинутыми ногами и высоко вздымающейся грудью. Шляпки, шуршащие юбки, перчатки и зонтики городских дамочек раздражали его, потому что казались ему лишними и ненужными безделушками. Обходя девушку стороной, он невольно пытался прикинуть, каков запах у неё между ног… Едва Бак уловил такое своё состояние, он пришёл в ужас.
– Я насквозь провонял женщиной и виски. Я прячусь от дождя, чтобы не замочить брюки, – говорил он Шкиперу, – я не сумею теперь учуять волка. Юдит меня удушила своим запахом. Эти флакончики, пудра… Это как заманивать пса ароматным мясом… Я должен убраться отсюда побыстрее…
Он принял решение мгновенно, прицепил дорожные сумки и погнал коня прочь из Лэсли-Таун, словно за ним гнался сам дьявол. На окраине он неожиданно остановился, вслушиваясь в звуки. Стояло раннее утро. Город крепко спал. Убаюкивающе журчала вода после ночного дождя. Бак повернул коня и оглянулся. Молодые листочки уже успели раскрыться на деревьях и кустах, но ещё не полностью покрывали ветви. Справа от Эллисона возвышался красивый особняк. Бак подвёл коня к кустарнику, окаймлявшему ограду и заглянул во двор. Пустые мокрые качели слегка раскачивались под большим деревом. Бак улыбнулся, представив около них смеющуюся девочку в белоснежном платье, выплёскивающую воду из стеклянной посудины. Улыбнулся и опять нахмурился, оглянувшись на салун.
– Хей! – Он пустил коня с места во всю прыть.
Лето он провёл в стороне от людей. Реки за время весенних дождей наполнились и вновь опустились. Краски исчезли. Надвигалась хмурая осень. Много раз Бак видел издалека кочующих индейцев, их свёрнутые по-походному палатки, волокуши с домашним скарбом, табуны лошадей и суетливых собак. Он смотрел на них издалека и не решался приблизиться, хоть это было его родное племя. Ему мерещился тяжёлый запах города на себе. Казалось, что этот запах никогда не выветрится. Далёкий Выстрел растерянно думал о том, что индейцы могли учуять в нём чужака и, подобно обезумевшим псам, злобно броситься на него, зловонного и противного им Бледнолицего. И благоразумие заставляло Бака Эллисона далеко огибать стойбища краснокожих. Он ясно почувствовал теперь смысл слова «дикие». Оно вобрало в себя бесконечность равнин, просторную грудь земли и вседозволенность жизни, которую белый человек понимал лишь как насилие. Бак вынужден был признаться себе, что связующая жизненная нить между ним и Лакотами готова была порваться (если уже не порвалась), подобно пуповине между матерью и ребёнком. Родное племя страшило его. Он ожидал агрессии со стороны индейцев, и это означало, что он сделался другим. Он стал опасаться туземцев. Цивилизованный человек не принимал дикость, она страшила его, отпугивала, отгоняла от себя, подобно оскалившемуся хищнику. Бак чувствовал это по себе и ощущал себя из-за этого больным.
Целый год он рыскал, подобно другим охотникам-одиночкам, по горным и лесным тропам, заезжая то и дело в торговые пункты, чтобы сдать меха. Позади остались зимние снега, затем уплыло жаркое лето.
2
Исхудалая лошадь тяжело и громко дышала. Из тонких волосатых ноздрей валил пар. Неподвижный всадник в изношенной кожаной рубахе смотрел на Бака провалившимися глазами. Бак не слышал его приближения и вздрогнул, когда увидел в нескольких шагах от себя странную фигуру на фоне холодного неба. Это был призрак.
– Иди ко мне, – позвал Бак. По покрою рубашки и обуви он понял, что индеец принадлежал к Дакотам. Дикарь не выказал удивления, услышав родное наречие в устах белого человека. Не потому не удивился, что ждал именно этого, а потому что не мог удивляться. Он смертельно устал, и в глазах его стояла тоска. Голые ноги индейца шевельнулись, подгоняя лошадь к костру.
– Ты из лесных Дакотов?
Индеец кивнул. Он сполз с лошади и сел перед углями на корточки. Ветер гнал колючие иголки по воздуху, это был ещё не снег, но это уже означало зиму. Индеец безвольно опустился возле огня, и голые ноги его стали похожи на конечности ожившей мумии. Обтрёпанные мокасины свободно болтались на худых ступнях. Бак протянул ему кусок мяса и сходил к лошади за одеялом, чтобы укрыть краснокожего. Тот кивнул и набросил одеяло на плечи. Спутавшиеся волосы беспорядочно плескались вокруг худого тёмного лица…