В полночных звёздах правды нет. Избранное

Киплинг Редьярд Джозеф

Со Сциндией – в Дели

Случилось это более ста лет назад. Потерпев поражение в великой битве недалеко от Дели, индийский князь проскакал пятьдесят миль, везя на луке седла простую девушку, которая любила его и делила с ним все тяготы походной жизни. Он потерял девушку, когда спасение было уже близко. Кавалерист из Маратты рассказал такую историю:

Кто пировал, того венок в ту ночь увял, поблек, И цвет шафрана в знак беды покрыл шарфы и руки, Когда мы мчались в Панипут, где ждал нас наглый Млек, Когда мы, царство потеряв, ушли оттуда в муке. И трижды тридцать тысяч нас прошли джамнийский брод – На дамаджийских скакунах богатыри из Бхао – Декан враждебный не пресек наш мужественный род И не извёл предатель нас, проклятый Мультар Рао! И трижды тридцать тысяч нас вошли в густой туман. И визг, и вопли раковин взнеслись над полем брани. За бороду схватили мы Бховани вражий стан, И смыл наш яростный поток с лица земли Бховани! И дети Бхоста полегли от наших длинных пик, Рохиллы чёрные неслись, как скот, от нас гурьбою. От нашей тысячи одной презренный враг поник, А Мультар Рао с десятью оставил поле боя! И вынуть саблю – нету сил, ударить – нету сил: Плечо в плечо и грудь на грудь сошлись мы тесной кучей. Наш пеший горец и коней, и всадников разил, И павших на сырой земле давил наш вал могучий. Налево грохотал мушкет, как водный водопад, Направо лес кровавых пик восхода был кровавей. И снизу кровь, и сверху вниз – Апс'aров скорбный взгляд, Что подбирали тех, кто пал в позоре или славе. И видел я огонь и дым, и видел Бхао стяг, И слышал тщетный крик, – увы, то звал один из Бхао: «О, Ананд Рао Нимбалкхур, скачи, теснит нас враг! Верни всех тех, кого увёл проклятый Мультар Рао!» Когда осенние дожди в истоках Джамны льют, Тогда песчаный перекат с пути сметают волны. Враги прорвались через нас, как через цепь запруд, Но броды Джамны в этот день их кровью были полны. Я рядом с Сциндией скакал, – куда мой господин. Туда и я; за нами вслед – вся конница Халькара. И были все у нас вожди убиты, как один, Кинжалы Северных Племён нас истребляли яро. Я рядом с Сциндией скакал – стекала кровь с копья – Вдруг вижу: девушка бежит, бежит

наперерез нам И к Сциндии припала, и – кричит: «Любовь моя!» – Я еле-еле их прикрыть успел щитом железным. (Её в лесу зачаровал он много лет назад, Приворожив её к воде, что принял от неё же. Простой охотницей она была, как говорят. Зачем, имея двадцать жён, он взял Лалун, о Боже!) И дух смутился в нём. Её он сзади привязал, И вновь мы в Дели понеслись, дерясь неутомимо. Отряд от гибели, как тень, счастливо ускользал. Из Панипута мчались мы – и были не одни мы. Но Лутуф-Уллах Попульзай нам не давал уйти. Отродье Севера, к Лалун пылал он дикой страстью. Я был готов затеять бой, закрыть ему пути. «Нет!» – крикнул Сциндия, и я послушался – к несчастью. За лигой лига – наглый вор маячил за спиной – За лигой лига – белый путь под белой кобылицей – За лигой лига – быстр, как Смерть, – за ними и за мной – Летел, как Время, что века продлилось и продлится. И жаркий полдень око впил в постыдный наш побег. Шакалий хохот, волчий вой вторгались в наши уши. И враг, как коршун, был готов кружить хоть целый век, И пали сумерки, и страх мою наполнил душу. Я молвил: «Ждёт тебя народ. Забудь её любовь. Поверь, при первом свете дня её любовь убудет. Подрежь верёвки и вдвоём с тобой поскачем вновь». А Князь в ответ: «Моих Цариц она Царицей будет! Из всех, кто ест мой хлеб, она одна пошла за мной. Корона – ей, за то, что в бой за мной пошла по следу. Один позор я пережил, зачем позор двойной? Достигнем Дели – рухни всё – я одержал победу!» Кобыла белая под ним шаталась всё сильней. Взошёл вечерний дым печной и опустился ниже. А Попульзай не отставал – мы шпорили коней – И близко Дели был от нас, но враг был трижды ближе! Был Дели близко, и Лалун шепнула: «Господин, Убей меня – скачи один – хромает кобылица!» Он крикнул: «Нет!» Она опять: «Скачи, скачи один!» И отвязалась от седла, и выпорхнула птицей! Кобылу Князь остановил, кобыла в мыле вся, И в пене рот, и хрип, и стон, и силы на пределе. И Господин мой, ей удар смертельный нанеся, Решил хоть пешим бой принять, почти достигнув Дели. Но боги милостивы. Князь лежал под скакуном, Когда услышал крик Лалун, и еле внял он крику. Любовь и битва перед ним мелькнули кратким сном, И тьма ему закрыла взор – и я увёз Владыку. 1890

Голубка из Д'aкки [11]

Голубка, получив свободу, на башню Р'aджи прилетела Из жаркой битвы, где индусы разбили силы мусульман, И горе, охватив столицу, не знало меры и предела: Увы, почтовая голубка, увы, голубка-голубица, Ты принесла на белых крыльях смятенье, слёзы и обман! Скакал великий Р'aджа Д'aкки, скакал под городской стеною. Он положил на грудь голубку, он был задумчив и суров: «Коль без меня она вернётся, восплачьте: кончено со мною! Гуль-гуль, почтовая голубка, гуль-гуль, голубка-голубица!» И он прижал голубку к сердцу и двинул войско на врагов. И, уходя, сказал он: «Крепость и мой дворец тогда сожгите. Враг ничего унесть не должен из озверевшего огня. И вы, мои княгини, лягте и в жадном пламени усните, Когда почтовая голубка, когда голубка-голубица Присядет на стене дворцовой, вернувшись в Д'aкку без меня!» И в битве жаркой беспощадной он отстоял свои границы, Прогнал он северных соседей, прогнал за край своей земли. Потом, разгорячённый боем, у брода он присел напиться. И тут почтовая голубка, его голубка-голубица, О доме вспомнила, который остался где-то там вдали. О доме вспомнила далёком, и в небеса вспорхнула птица, И Р'aджа звал, но не дозвался, и улетела с глаз долой. И вот на утренней зарнице влетела в славную столицу, – Увы, почтовая голубка, увы, голубка-голубица, – Без Р'aджи в Д'aкку воротилась и всех убила вестью злой! И, как велел великий Раджа, уснули царственные жёны, Уснули в пламени, объявшем покои старого дворца, Предпочитая смерть насилью и честь храня непрокажённой. Меж тем почтовая голубка, меж тем голубка-голубица В дыму пожара ворковала, любовно пестуя птенца! И поскакал властитель Дакки вослед за вестницей проворной, И был впервые после битвы великий страх в его глазах, И, наконец, дворец увидел, и был дворец пустой и чёрный… Меж тем почтовая голубка, меж тем голубка-голубица Над бедным Раджей одиноко кружилась в чистых небесах. Итак, почтовая голубка на башню Раджи прилетела Из жаркой битвы, где индусы разбили силы мусульман, И горе, охватив столицу, не знало меры и предела. Причина – в птичке-невеличке, что принесла большой обман. Увы, почтовая голубка, увы, голубка-голубица! – Пресекся Раджи род старинный… Скорбит о Дакке Хиндустан… 1892

11

Сюжетом для этого стихотворения послужил следующий отрывок из книги Джона Локвуда Киплинга, отца поэта (1837–1911), «Животное и человек в Индии» (1891).

«В одной бенгальской легенде рассказывается о печальной судьбе индийского р'aджи, последнего из своей династии, на которого напали захватчики-мусульмане. Он храбро выступил против них и взял с собой голубку, условившись с родными и близкими, что если голубка вернётся во дворец, это будет означать поражение р'aджи, и тогда семья должна будет предать себя смерти, а родовое гнездо – огню. Он одержал победу. Но когда он наклонился, чтобы после тягот битвы напиться речной воды, птица вырвалась на свободу и улетела домой. Р'aджа поспешил за ней, однако успел лишь в отчаянии броситься в погребальный костёр, что ко времени его возвращения всё ещё горел жарким огнём».

Баллада о Боу Да Тоне. Бирманская война, 1883–1885

Вот – перед вами баллада о Боу Да Тоне. Тибу хотел он сместить, что тогда был на троне. Грабил и убивал он тогда в Алалоне. И прогневились на Боу бирманские боги: Встретил разбойник судьбу на Катунской дороге. Бабу Харендра остался с наградой в итоге. Жил-был Боу Да Тон; был воином он дерзким, бесстыдным, богатым: И ружьё его, и сабля его украшены были златом. Павлинье Знамя над его парнями было символом мощи Жёстким от золотого шитья и от крови людской – ещё жёстче. Сильного – пулей, слабого – саблей убивал разбойный владыка. От салуинских кустарников было так до чиндвинского тика. Он смерть на кресте посылал князьям, жертвенный огнь – челядинам. Он мучил старух, и, к мольбам их глух, им нутро заливал керосином. Меж тем за морями (где – знаете сами) вещали газетные слизни: «Вот – молодечество! В борьбе за отечество патриот не жалеет жизни!» И «Бирм'aнские новости» отвергали без совести, выдавали злобные враки Об усталых ребятах, о белых солдатах, что ходят в форме хаки, Что тяжёлым шагом по холмам и оврагам идут через джунгли, что ныне, Совершая работу, умирают в болоте и приют находят в трясине, Что творят историю по Воле Виктории, что отдают свои жизни За Гордость Расы, за всех за нас, и за Мир для своей Отчизны. Из таких вот ребят был набран отряд, (их полк звали «Чёрным Тироном»). О’Нил-«Хитрован» этот дружный клан возглавил в войне с Боу Да Тоном. Семьдесят солдат составляли отряд. Гнались они дни и ночи, Ночи и дни гнались они за тем, кто был зверя жесточе. Ирландские парни из Г'oлуэя, из Лаута и Милна здесь были. Нанося потери и неся потери, перед смертью они шутили, И всякий раз в их последний час, уходя из этого мира, Благословляли они даже грязь на подмётках своего командира. Им с ним повезло; но, как назло, всё не везло с добычей: Обойти ловушку, не попасть на мушку у Боу вошло в обычай. И всё ж Боу Да Тон был врагом покорён, его терпением адским. Он взглянул с интересом на ирландских солдат, и его интерес был братским! Так мир устроен: где с воином воин воюет, там ум, разбужен, Открывает вдруг, что лучший друг – это враг твой, что кровью заслужен. Раздвинули ветки; по сигналу разведки ирландцы вышли из мрака В ночном бою, в рассыпном строю – атака! атака! атака! Рванули, как бесы, из туманной завесы. Залп! Дорога – открыта. – Мелькнула набедренная повязка – Мелькнула серьга из нефрита. – Какое «ура»? Убитых – гора, и пламя в деревне ярое, А Боу Да Тон ушёл за кордон, чтобы снова приняться за старое! И, прокляв со страстью ирландское счастье, смолкли все, и молчали, покуда Один из них, что был скромен и тих, не промолвил: «Ну, ловок, паскуда!» И мёртвых своих схоронили они, доели говядину скоро, И, как в прежние дни, принялись они ловить бирманского вора. «До греческих календ», говорят, но кому-то пришла идея, И – понеслось: «Пока О’Нил не вернётся с головой лиходея!» О’Нил гонялся за ним по холмам, на равнине его беспокоил, Но вновь Боу Да Тон холмы оседлал и, к тому же, силы удвоил! Но сын Востока был бит жестоко. Однажды в бою упорном Разбили чёрта за пределами форта, что бы у него опорным. И когда Светило вниз покатило – з'a день оно устало – В покинутый лагерь они вошли. Деревня огнём пылала. Там на фоне заката, которого злато предвещало чудо восхода, Крест чернел проклятый, где мертвец распятый вещал, что уход – без исхода. Но рассветного бриза, что прошёлся по низу, на свете не было слаже, И высокие травы перед ним величаво склоняли свои плюмажи. И всякий солдат в то утро был рад тому, что на свет родился… Но… На 'yтре дня брызнул сноп огня, и серый дым заструился. Охнул О’Нил: благословил пулей его самодельной Туземный стрелок – в локоть – мой Бог! – боль была беспредельной! – И тем после драки обеспечил вояке отпуск многонедельный. (Пулю сработал местный кузнец из телеграфного провода, И металл, остёр, тело с тех пор жалит, как жало овода.) _________ Времени мало прошло; завоняла рана его гнилая В душном госпитальном бараке города Мандалая. И дрожать постоянно рука капитана левая стала. – Оу! И О’Нил не раз говорил: «Ну, щас встретить бы этого Боу!» Потом лихорадка пришла. «Ребятки, дело моё погано, – Молвил О’Нил, – но… Сто б рупий дал за голову бандюгана!» Опахала, подвешены, скрипели бешено и крутились неперестанно, Но Бабу Харендра (гом'aшта) был рядом, и слышал слова капитана. И он вспомнил Дакку, свой дом; при нём водоём рукотворный; далее Встрепенулась душа, и ряды камыша он увидел в далёкой дали, и О жене и о сыне он вспомнил, что ныне учится в высшей школе; Он вспомнил – и тут же мысль отогнал – о ранах и дикой боли, И от грёз очнулся, и почти вернулся в явь… Однако, что это? Серебряноглавый Боу пред ним явился в потоках света! И гом'aшта смущённый, виденьем прельщённый, двинув к жене и сыну, Обманул возницу, как во сне не приснится, не заплатив половину! _________ Минули месяцы. Враждебный мир стал враждебнее вдвое: Боу восполнил потери и вновь встал на стезю разбоя. А О’Нилу войны надоели; достойно изменил он свою судьбину: В далёком городе Симури нашёл он свою половину. Была она изящна, нежна; тихий, приятный голос; Чистое золото – сердце её, волос – что зреющий колос. Но не знала, что добрые руки того, кто ласкал, обладали даром От плеча до пояса рассечь в бою человека одним ударом, И не знала, что губы, что были ей любы, что эти вот самые губы Команды «Пли!», «Руби!» и «Коли!» в бою отдавали грубо, Что в глазах, где от лёгкого вздоха её рождаются ангелы, – черти Когда-то не зряшно рождались: бесстрашно он взирал на Ворота Смерти. (Это дело такое, дело чисто мужское: если ты – настоящий мужчина, Ты о страшном прошлом с самомнением пошлым не расскажешь Невесте невинной.) И мало о прошлом О’Нил вспоминал, умиротворён и спокоен, И Бабу Харендра был последним из тех, о ком вспоминал наш воин. _________ Обычный груз по обычной грязи медленно и угрюмо Правительственный караван быков вёз по дороге Катуна. В белых одеждах, в светлых надеждах, поедая бирманские яства, В конце каравана ехал Бабу, опора, оплот государства. И верил Бабу в благую судьбу, довольный самим собою, Но призрак бандита пред ним сердито серебряной тряс головою. Вдруг… Что случилось? Остановилась головная повозка… Охрана В сильном волненье; слуги в смятенье… Э, тут дело погано! С воем и с рыком, с криком великим из джунглей на лужайку Вылетел Боу Да Тон на коне, пешими – вся его шайка. И ружейный хор поднял общий ор над общей зелёной кроной. «Вот я вас!» – рявкнул бландербасс, дробью рыгнув ядрёной. «Вот вам, сэр!» – грохнул револьвер, и звуки войны не ослабли, Ибо здесь и там по прямым штыкам застучали кривые сабли. Людей, что бритвой, косило битвой, и сталь со страстью бесчинной Плоть живую, звеня, торжествуя, делала мертвечиной! И с бычьей тоской на обычай людской животные смотрели печальные, Где души из тел в иной предел взлетали в миры изначальные, На многих возню, на двуногих резню, на приливы её и отливы, Где Знамя Павлинье взметалось ныне величественно и горделиво. Но драки нет злей, и нет веселей, и не бывает зловещей Той, где правительственный караван Боу сжимает, что клещи, И подумал Бабу: «Искушать судьбу мне, пожалуй, что н'e для…» И подумал Бабу: «Искушать судьбу не бу… Сбег'aю немедля!» Но судьба решила на свой манер (как это бывает обычно): Последнюю повозку с бою взять Боу решил самолично! Но тот, кто дёру давал в ту пору, увидев, что Боу рядом, Воскликнул: «Ах!» и – на Боу в страхе свалился живым снарядом! Бабу годами служил властям под гнётом двойного груза: Росла с годами мошна с деньгами, а также росло его пузо. Двадцать ст'oунов весил доспех на Боу (об этом торговцы Помнят – и всюду праздному люду блеют, что глупые овцы). Двадцать ст'oунов весил Бабу (плюс высота и скорость), И Боу с Бабу вступить в борьбу помешала внезапная хворость. Внезапная б'oлесть закончила повесть, потух разбойный пламень, И Боу Да Тон повалился, как бык, и на месте застыл, что камень. Бабу на разбойнике, почти на покойнике, от страха взвыл оголтело, Но Боу дух, как и пламень, потух и с шипеньем покинул тело. Так в бою за добычу свою жалко и некартинно Боу, страшный чиндвинский смерч, сдох, как простая скотина! _________ Однако ж, вернуться пора в Симури, вернуться пора в то место, Где О’Нил, посадив на колени жену, ласкает её, как Невесту, Где боль солдата, что он когда-то почувствовал в миг раненья, И где стон его, словно сон его, словно дьявольское виденье Былых потерь – забыты теперь, как бойни побед-поражений, Здесь, в цветочном раю, в обезьяньем краю, которого нет блаженней. Портупея снята, портупея пуста, пройдены чёрные мили, – Здесь и сегодня Благодать Господня – на капитане О’Ниле! Но кто это? Вон – пришёл почтальон, путь проделав неблизкий. Парень ражий стоит с поклажей, протягивает записку: «Сто десять рупий прошу прислать. Адрес указан ниже». «Сто десять рупий?» – удивился О’Нил. – «Однако, что я тут вижу?» То пришла посылка. Почесав в затылке, за нож он взялся привычно, Взял молоток, постучал чуток… Та к был прерван завтрак обычный. Крышка открылась, и – покатилась… О’Нил удержался от стона Едва-едва: то была голова врага его – Боу Да Тона! Приклеена к голове была записка витиеватая: «Хозяйство Фильдингского полка. Лагерь. Январь, 10-е. Дорогой сэр! Имею честь Голову Боу Вам преподнесть, А также шлю Вам поклон свой низкий (Голову найдёте здесь, под запиской). Волю Вашу, как волю богов, Я всегда исполнять готов. Сто рупий прошу переслать по почте, Но положенье моё упрочьте Щедрой прибавкой: своя и врага Кровь человечья – всегда дорога! И я, к тому же, кормлю детишек, Моих девчонок, моих мальчишек. Бычий правительственный караван Желает Вам здравья, сагиб капитан. Желаю того же – от всей души. Ваш Бабу Харендра Мукерджи». _________ Как волей могучей змеи гремучей влеком зачарованный кролик, Как в мире туманном вед'oмы дурманом курильщик и алкоголик, Как овёс и сено обыкновенно манят к себе лошадок, Как ждущее ухо ко всем звукам глухо: только шёпот любви ему сладок, Так О’Нил, молчалив, сидел, отстранив мягко свою Мадонну, И с горькой думой глядел угрюмо на голову Боу Да Тона. А рядом блистали ложки из стали, пылко блистали вилки; Тут же нередки были салфетки, блюдца, тарелки, бутылки. И на ум пришло, что давно прошло: время потерь и лишений, Рукопашные схватки, и засады, и прятки, и дым, и огонь сражений, – И ночной марш-бросок через степь и лесок, и утром – прорыв, где не ждали, И вечером – банджо («Сыграй, корифан Джо!»), и проводы павших, и дале – Вонь болот вспомнил он – и тот резкий противный запах, Когда сверху вниз – удар, и – заткнись, не вой: ты у смерти – в лапах, – И вспомнил поганскую ругань ирландскую у Куттам'aу потока, Где, увидев кресты, что стояли густы, парни ругались жестоко. Словно старый барк, он ушёл во мрак, в Прошлое двинул мрачное, В Прошлое двинул, в мыслях покинул, оставил свою Новобрачную, Ушёл в то время, где, молод, и в холод когда-то трудился без меры, Где Боу Да Тона гонял бессонно от М'aлуна и до Цалеры. Как труп, что на дне на большой глубине извне еле-еле брезжит, Так брезжила в нём бесстрастная страсть тех, кто стреляет и режет. Боялись его, но солдаты его не глядели, делая дело, На него с тем страхом, с каким жена сейчас на него глядела. Четыре месяца держала власть, что Вечностью ей показалось, И вот оказалось: кое-что в нём ей неподвластным осталось. Ужас – двойной: головы с головой бой продолжался великий, – Чёрной – в жестоких шрамах глубоких с Красной, страшной и дикой, – Где дух и основа чего-то такого, что женщина прежде не знала, Где ключ от Минувшего (казалось, уснувшего),

Конец ознакомительного фрагмента.