В полярной ночи

Снегов Сергей Александрович

— Прощай, Василий, не задержусь.

Было уже совсем темно, когда Сильченко возвратился в Пустынное. Погрузка при свете электрических ламп шла так же интенсивно, как днем. Сильченко половину ночи провел на пристани, переходя с баржи на баржу и проверяя, правильно ли размещены грузы. Он пришел в гостиницу только к трем часам ночи и приказал диспетчеру немедленно разбудить себя, как только придут баржи Каралакского пароходства.

Его разбудили в шесть часов утра. Он вышел, поеживаясь от холода. В сером полусвете туманного утра над Каралаком вырастали, надвигаясь на берег, две баржи. Их подтянули к берегу, набросили на борты трапы, связали мостовым переходом и стали загружать.

Эти баржи должны были в дороге перегружаться, поэтому их наполняли товарами, которые удобно переносить на плечах, — мешками с мукой, цементом, ящиками консервов, кирпичом, фасонным огнеупором. Машины и арматуру грузили на суда строительства — об этом Сильченко позаботился заранее.

Серов был точен — каждый день поступали новые баржи. Теперь у пристани находилось полтора десятка барж, и так как погрузка шла одновременно на всех судах, то внешне не было заметно, что работа продвигается быстро: на рейде, вопреки обыкновению, не было еще ни одной готовой баржи, ожидающей, когда остальные закончат погрузку и начнется формирование каравана. Зато на четвертый день шесть тяжело нагруженных барж сразу отошли от берега, освобождая дорогу новоприбывшим судам.

Подгонять никого не приходилось, люди работали с усердием, каждый понимал, что караванам, отправляемым в Арктику в такое позднее время, дорог даже час.

Нормально караваны барж шли от Пустынного до Пинежа четырнадцать-шестнадцать суток. По прогнозу, переданному метеорологами из Ленинграда, где продолжались исследования ледового режима рек Советского Союза, выходило, что зима в этом секторе Арктики наступит на несколько дней раньше обычного и ледостава около Пинежа следует ожидать примерно четвертого октября.

Сильченко расписал по часам погрузку каждой тонны товаров. Между часами и тоннами шла борьба, и от того, кто победит в этой борьбе, кипевшей круглые сутки на пристани, зависел успех задуманного дела. С молчаливой радостью, скрываемой ото всех, как скрывают военную тайну, Сильченко видел, что тонны берут верх над часами — кривая фактической погрузки все выше поднималась над запланированной.

В конце седьмого дня, двадцатого сентября, восемнадцать барж, нагруженных почти десятью тысячами тонн разнообразных грузов, были выведены на рейд и сформированы в три каравана. Буксирные пароходы «Колхозник», «Чапаев» и «Таежный партизан» медленно тащили по широкой воде эти растянувшиеся на несколько километров караваны. Команды пароходов высыпали на борт и с криками, махая руками, прощались с Пустынным. А Сильченко лежал на диване в каюте капитана и спал глухим сном, отсыпаясь за целую неделю.

2

В истории Каралакского пароходства не было еще случая, чтобы тяжело груженные караваны уходили так поздно в арктические воды. Даже здесь, недалеко от Пустынного, в двух тысячах пятистах километрах от Пинежа, была уже осень. Тяжелые тучи низко — ползли над берегами реки, временами шел густой, холодный дождь, и серое небо неразличимо сливалось с серой рекой, временами на караваны набрасывался ветер, и короткие, пенящиеся волны толкались в бока слегка покачивающихся барж. Маленькие буксирные пароходы раскачивались сильнее и форсировали тапки — густой темный дым низко стлался над водой и окутывал баржи. Только на поворотах или при боковом ветре дым относило в сторону, и тогда на баржах становилось легко дышать. Караваны, стремясь обогнать наступавшую зиму, шли со скоростью, неслыханной в истории Каралака.

Почти все свободное время Сильченко проводил на капитанском мостике «Колхозника», шедшего во главе каравана. Сильченко с невольным уважением глядел и на исполинскую реку и на сдавившие

ее берега. Каралак он знал хорошо, но так, как обычно знают по учебнику географии: помнил населенные пункты на берегах, пристани, верфи и заводы, крупные притоки, примерные расстояния между ними. Много раз он летал над бассейном Каралака, но, кроме бесконечных лесов и пустынной голубой ленты, прорезавшей леса, в памяти ничего не осталось. Но сейчас, когда он впервые плыл по реке и ему предстояло плыть по ней еще две недели, все эти расстояния, цифры и общие впечатления вдруг необыкновенно выросли, стали живыми, зримо надвинулись со всех сторон.

Даже здесь, далеко от Каруни, вливавшей в него воды целой лесной страны, большей, чем Финляндия, Каралак был огромен. В трехстах километрах от Пустынного он пересекал горный хребет и мчался между высокими лесистыми берегами и скалистыми островками. Крутые, высокие склоны, обнажавшие коренные диабазовые породы, нависали над его стремительным течением, и Каралак казался горной рекой, отличаясь от нее лишь тем, что даже здесь, в этом угрюмом, прорезанном им в горах ущелье, он достигал почти километра ширины. Наметанным взглядом строителя Сильченко прикидывал, что можно воздвигнуть на этих берегах.

— Река коммунизма, — сказал он Крылову, стоявшему рядом с ним.

Крылов, как и все речники каралакского флота, гордился своей могучей рекой и с удовольствием слушал Сильченко. А тот продолжал:

— Ты представляешь, Петр Васильевич, какую неслыханную электростанцию можно воздвигнуть на этом месте — миллиона на четыре киловатт, не меньше. Вот закончим войну, подберемся и к этой проблеме. И не будет во всем мире таких крупных строек, как на Каралаке!

Прорвавшись через хребет, Каралак разливался до трех километров, но и тут его скорость превосходила пять километров в час. С высоты командного мостика Сильченко отчетливо видел огромные береговые деревья: мачтовые сосны, лохматые кедры, стройные ели, могучие пихтачи и среди них с каждым часом все более редкие лиственные породы — березу, осину, тальник. Временами уже появлялась лиственница — она резко выделялась среди других деревьев. Сильченко, ни с кем не делясь своими мыслями, молчаливо изучал цвета леса. Осень расширялась в тайге, тайга убиралась в праздничные одежды умирания — осина становилась огненно-красной, желтели лиственницы и березы, лишь зеленые ели и пихты темными стрелами прорезали оранжевую листву да синеватые шапки кедра нависали кое-где над лиственными породами. Яркая пестрота лесных красок резко подчеркивала угрюмую свинцовость глубоких вод.

У пристани Морозове прошла первая бункеровка. Сильченко добился того, что вместо шести часов она продолжалась два. На погрузку угля вышли все свободные от вахты. Даже первый помощник Крылова — Зыков, старый полярный матрос, подставил под ящик с углем свою широкую спину. Бункеровка шла перед самым рассветом, при свете керосиновых фонарей. Жители поселка тоже помогали в погрузке — радио уже передало им о приближении необычно поздних караванов.

К Сильченко, стоявшему на капитанском мостике и оттуда наблюдавшему за погрузкой угля, подошел Крылов.

— Борис Викторович, только что на берегу получена радиограмма, — сказал он, вздохнув.

— Какая? — спросил Сильченко, не поворачивая головы.

— В тридцати километрах к северу, в районе Пестовских порогов, стоит туман шириной километров на сотню. Видимость в тумане — десять-пятнадцать метров, не больше.

Встревоженный Сильченко обернулся к Крылову. Темно-красное, крупное лицо старейшего на Кара-лаке водника казалось озабоченным. Он уныло смотрел на погрузку, изредка проводя ладонью по своим пушистым усам.