В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года

Степанов Анатолий Яковлевич

– В три листка играем, - ответил капитан, глядя на то, как мальчик-старичок, склонившись над прыщавым, любопытствовал радостно:

– Больно, Вица, да? Больно?

Прыщавый сидел на земле и ничего не понимал. Подковылял на протезе красномордый Петро - обеспокоенный:

– Ты что шумел, капитан?

– Вещички мои там не уведут?
– капитан нагнулся, поднял оброненного в заварухе бубнового туза, постучал в спину мальчика-старичка пальцем: Гони проигрыш, убогий.

Мальчик-старичок показал обиженное личико:

–

Ты его не угадал, ты его у меня из рукава вырвал!

Солдаты захохотали как по команде. Один из них, хохоча, мотал головой, приговаривая:

– Ну, Семеныч, ну, артист!

А высокий добавил, как само собой разумеющееся:

– Деньги-то отдать придется.

Семеныч заплакал и полез за пазуху.

– Откуда ты такой лихой, капитан?
– осведомился высокий.

– Я-то отсюда. А откуда здесь вся эта шелупонь?
– Капитан принял от Семеныча деньги, пересчитал и бережно приложил к своей объемистой пачке. Ну, братки, давайте знакомиться. Капитан Смирнов. Смирнов. Смирнов.

Он жал руки, а в ответ неслось:

– Сергей, Борис, Миша, Петро.

А бедный Вица все сидел на земле.

Рынок редел, когда паренек лет шестнадцати, интеллигентный такой паренек - высокий, худенький, складный - с карточной полбуханкой под мышкой, не глядя по сторонам, решительно пересекал его. В крайнем ряду шумели. Паренек посмотрел туда и увидел серьезно загулявшую компанию капитана Смирнова. Пятеро у прилавка, а меж ними - бутылка, граненые стаканы, морщинистые соленые огурцы. Мешок с семечками одиноко стоял в стороне. Паренек подошел к нему, застенчиво осведомился:

– Почем семечки?

– Двадцать рублей, - не оборачиваясь сказал Петро.

– А полстакана можно?

– Клади червонец и сам насыпай.

Паренек точно отмерил полстакана, высыпал семечки в карман и сказал тихо:

– Саша, пойдем домой.

Капитан Саша поднял рассеяные глаза, лицо его дрогнуло, и, звучно втянув в себя воздух, спросил у паренька, уже зная:

– Алик? Алька?

Паренек всхлипнул и шагнул к Саше. Здоровой правой рукой тот схватил Алькину голову за затылок, с силой прижал к орденоносной груди и затих в ожидании слезы.

– Пусти. Орденами корябаешь.
– Алик вывернулся из-под Сашиной руки и поднял сияющее свое лицо.

– Алик, Алька, - повторил Саша.

– Брат?
– поинтересовался широкоплечий Сергей.

– Друг. Вместе книжки читали, - ответил Саша, и, любовно потрогав Алика за щеку, спросил: - Где покарябал-то?

– Нигде, - грубо ответил Алик, ощущая всеобщее внимание. Свершилось то, чего уже целый месяц жаждала его неспокойная и виноватая мальчишеская душа: к нему, не воевавшему, вернулся старший друг - офицер, герой войны. А этот друг спокойно расположился в компании сегодняшних случайных знакомых и вовсе не спешит встретиться с ним. Конечно, все справедливо: они были там, в грохочащем

аду, а какое им дело до щенка, просидевшего все эти годы за ученической партой. Хотелось плакать, но Алик не заплакал.

– Ну, бойцы, расползлись?
– понятливо предложил Сергей. Солдаты стали прощаться. Саша, пожимая руки, напомнил:

– Завтра вечером всех жду, братки. Малокоптевский, два "а", квартира десять.

Все время молчаливо сидевший на соседнем прилавке мальчик-старичок подал голос:

– Отдай мои деньги, Сашок.

Саша сморщился, как от зубной боли, заломил бровь, вытащил свою пачку, отмусолил триста.

– И чтобы я три листка на рынке не видел.

– А в петельку можно?
– почтительно осведомился Семеныч, принимая деньги.

Они шли по Шебашевскому, потом свернули на Красноармейскую и вышли к Малокоптевскому. Обиженный Алик с вещмешком - впереди, Саша с чемоданом сзади.

Глядя в гордую мальчишескую спину, Саша и впрямь чувствовал себя виноватым. До слез жалел и эту гордую спину, и худую, в нестриженных волосах шею, и противоестественную мужскую суровость своего бывшего оруженосца, пацаненка, дружка.

– Его третьи сутки ждут, а он с инвалидами пьет!
– Алик бурчал, не поворачивая головы, но Саша слышал его.

– На полчаса задержался, а крику-то! Матери все равно дома нет.

– А мы? Нас ты за людей не считаешь? Где три дня пропадал?

– Ты почему на меня кричишь?
– Саша обиделся вдруг, поставил чемодан на землю, сел на него.
– Никуда я с тобой не пойду.

Алик обернулся, увидел горестную фигуру героя войны.

– Извини меня, Саша. Я - дурак.

Помолчали. Один - стоя, другой - сидя.

– Мать когда должна быть?

– Знаешь, как теперь поезда ходят. А она сейчас в бригаде Москва-Владивосток.

– А твои где все?

– Мама на работе, Ларка в Мытищах, в госпитале на практике, а отец на своей стройке в Балашихе.

– Дела...
– Саша поднялся с чемодана.
– Пошли, что ли?

Покоем стояли три двухэтажных стандартных дома. Дом два по Малокоптевскому, дом два "а" и два "б". Алик и Саша вошли внутрь покоя. От котельной, в которой была и прачечная, навстречу им шла чистенькая и бодрая старушка с тяжелым тазом в руках.

– Евдокия Дмитриевна, живая!
– удивился Саша.

– Живая, Санек, живая!
– весело подтвердила факт своего существования старушка.

– Ты живая, а какие парни в земле неживые лежат!

– Огорчаешься, значит, что я не померла?

– Что ты, Евдокия Дмитриевна. Парней тех мертвых жалко.

Старушка поджала губы и ушла, недовольная и Сашей, и Аликом, и собой.

Мать честная, ничего не изменилось! И Евдокия Дмитриевна, и дома, и котельная, и кривая старая береза посреди двора - все как было. Только прутья кустарников под окнами стали длиннее.