В предгорьях Урала. Книга 1
Шрифт:
— Иван, все вот тебе маячить приходится. Воз сена на крышу сметать — показывай, лошадь запрягать — опять толмач, да скоро ли ты научишься нашему языку, немтырь заграничный, — укоризненно качала она головой стоявшему перед ней на дворе чеху.
— Рюсс, рюсс, — улыбался ей Ян.
— Рюсс, рюсс, — добродушно повторяла за ним Федосья. — Дай сюда вилы.
Пленник непонимающе смотрел на женщину.
Сняв с воза вилы, Федосья вновь подошла к Яну.
— Вилы, — похлопав по черенку, говорила она. — Вилы. Теперь понял?
— Виль, —
— Ну вот. Теперь смотри, сено, — тыча вилами в воз с сеном, продолжала его учить Федосья. — Повторяй: се-но.
— Сено, — свободно выговаривал пленник.
— А когда смечешь воз на крышу, — показала она рукой на пригон, — иди пить чай.
— Чай, кофе, — улыбался Ян.
— Кофе только господа пьют, а мы крестьяне.
— Кофе, господарь, — торопливо кивал головой пленный.
Постепенно Ян начал усваивать русский язык и уже свободно понимал Федосью и хозяина. Как-то за обедом, когда семья сидела за столом, Федор спросил чеха:
— Ты, Иван, женат?
Тот отрицательно покачал головой:
— Земли нет, хаты нет, работал в усадьбе господаря.
— Ишь ты, стало быть, в работниках жил? А невеста есть?
Лицо чеха помрачнело.
— Теперь нет, — коротко ответил он. — Письмо получил от товарища, вышла за другого.
— Не горюй, мы здесь тебе найдем другую, — Федор погладил бороду и украдкой посмотрел на Федосью. За последнее время он стал замечать, что сноха чересчур стала ласкова с пленным и, уезжая на пашню, старалась оставить свекра дома. В душе Федор был рад. Попался хороший работник, послушный, вот только плохо, что военнопленный. Старик долго не высказывал своих дум. Однажды под предлогом починить лопнувшую дугу, он направился к ссыльному.
Поздоровавшись с Русаковым, старик стал показывать свою поломку.
— Пустяковое дело, — ответил тот. — Наложим железный обруч, и все будет в порядке.
Когда работа была сделана, Федор, потоптавшись в нерешительности у порога, спросил несмело:
— Григорий Иванович, к тебе за советом. Видишь ли, какое дело… — Лоскутников отвел глаза в сторону.
— Говори, Федор, я тебя слушаю, — подбодрил его Русаков.
— Видишь ли, — замялся вновь старик, — замечаю я, что сноха льнет к пленному.
— Ну так что же? Пленный, может быть, не по своей охоте на войну пошел. Не беда.
— Да ведь он врагом считается.
— Неправда, — заговорил спокойно Русаков, — неправда, Федор, как тебя по батюшке?
— Терентьевич, — подсказал тот.
— Федор Терентьевич, враг тот, кто послал его на войну. При чем здесь Иван? — глаза ссыльного в упор посмотрели на крестьянина.
— Люди будут осуждать, — вздохнул Федор.
— А ты не слушай их.
— Да как не слушать-то. Скажут, сын погиб на войне, а он снохе потворствует.
— Федосья не виновата, — мягко заговорил Русаков. — Виноваты в смерти сына вот кто… — Григорий Иванович вместе с Лоскутниковым вышел из мастерской
— Вот кто виноват в смерти твоего Петра, — рука ссыльного властно протянулась по направлению торговой слободки. — Твое хозяйство рушится, — продолжал он, сдерживая волнение, — а они на крови твоего сына наживают капитал. Погляди на себя, — повернулся к старику Григорий Иванович, — ты еле ноги таскаешь, а они катаются на рысаках.
Крестьянин вздохнул.
— Не так живи, как хочется, а как бог велит, — покачал он в раздумье головой.
— Вот в этом-то и беда наша, — ответил Русаков и, помолчав, точно обдумывая каждое слово, продолжал: — Этой поговоркой давят нищую деревню, стараются сковать ей волю и разум, опутать мужика. Висит она тяжелой гирей на его руках. Губит темнота крестьянина, и ему кажется, будто нет выхода из горькой доли.
Опустив седую голову, Лоскутников внимательно слушал ссыльного.
— А выход из нужды, Федор Терентьевич, есть. Его нам показывает партия большевиков, рабочий класс, и вот когда мы дружно, рука об руку пойдем вместе и сокрушим на пути то, что мешает нам, Федосье и Яну, тогда жизнь, Федор Терентьевич, станет иной, счастливой и радостной.
Собеседники помолчали.
— Жалко Петруху, — губы старика задрожали. — Один был сын и того не стало, — поник головой старик и, точно встрепенувшись, спросил: — Так, стало быть, мне не препятствовать Федосье?
— Нет, — коротко ответил ссыльный. — Если Иван хороший парень, вместо сына будет тебе.
— У меня такая же думка, только одного боюсь, — заметил Федор Терентьевич, — как бы беды с ним не приключилось. Народ-то ведь разный. На уме каждого не побываешь. Ну, прощай, заходи в гости. На душе как-то полегче стало.
Закинув дугу на плечо, Лоскутников побрел к своему дому.
Беда для Яна и Федосьи пришла неожиданно. Как-то в один из праздничных дней, когда Федосья была уже беременна, они шли по Горянской улице. Возле дома лавочника Харламова их встретила группа подвыпивших парней. Раздалось улюлюканье, свист и в чеха полетел камень. Схватив за руку Яна, побледневшая Федосья хотела спрятаться с ним во дворе соседнего дома. Но ворота оказались закрытыми, и, оглядываясь, они поспешно свернули в переулок.
На шум выскочил лавочник с приятелями. Увидев Федосью с пленным чехом, они бросились их догонять. За Харламовым повалила толпа праздных гуляк.
Сильным ударом лавочник сшиб Яна с ног. Падая, тот успел крикнуть Федосье: «Беги!» Но женщина опустилась над телом Яна, и удары посыпались на нее.
Григорий Иванович в это время сидел в своей комнате. Увидел, как вбежал Елизар с криком: «Бьют чеха!», и вместе с ним выскочил на двор. Схватив на ходу кол, Батурин вместе с Русаковым побежал к месту свалки. Русаков увидел, как лавочник, оттащив Федосью, топтал коваными сапогами чеха и орал во всю глотку: