В пути
Шрифт:
Но – сейчас он сам не хотел в этом признаться – но, возможно, самым сильным ударом, лишившим его сил стало не то обстоятельство, что он заблудился – этого он до конца ещё не понял, а фактор теперь уже точно упущенной прибыли от сделки, шанс возместить автомобиль, сгоревшая сумма наличных, сбой оборота и прочие, связанные с этим финансовые потери и проблемы – вот это лишения, вот это катастрофа, вот что победило его. В его деятельности были финансовые неудачи, проблемы, сбои, спады и прочие неровности, какие есть в любом деле, в любом продвижении. И сами по себе трудности воспринимал он, как должное; по мере возрастания давления возрастала и сопротивляемость и находчивость; и преодолел он уже многое. Эти скачки травмировали его не столько финансовыми ударами, сколько психологическими – откат на прежний уровень, уменьшение масштаба, понижение статуса; отброс назад, туда, откуда с таким трудом он выбивался, где всё уже кажется таким мелким и мелочным – переживал он очень болезненно. И он хорошо помнил и своё унижение, и сострадательно-злорадное подбадривание «партнёров». И вот он вновь отброшен назад; и он не просто «попал» на деньги, а пропали его усилия, его время, его труды и он вынужден будет
Солнце было уже высоко, степь, под яркими лучами казалось, раздвинулась, рельеф, будто распрямился; там, где в ранних горизонтальных лучах виделся холм, теперь был низенький бугорок, тенистые низины, оказались ровной гладью и даль, сливаясь в ослепительном свете с небосводом, скрадывала масштаб, создавая картину бескрайнего во все стороны ничем неограниченного пространства. Куда бы он ни смотрел, всюду было одно и то же; низкая трава, всех оттенков выгорания с редкими вкраплениями зелёных островков, извилины трещин, да редкие дырки каких-то норок вблизи – картина хаки. В любом направлении, с любой стороны, во все стороны без конца и края одинаковый, как отражение пейзаж. Нетронутая земля без следов деятельности человека: без пашни, без дороги, без посадок, столбов, труб, мусора, вообще без следов человеческой цивилизации, воспринималась как что-то нереальное. Мужчина никак не мог прийти в себя, не мог поверить своим глазам, не мог принять, что он действительно находится здесь, в такой местности, в такой ситуации, в таком положении. Равнина; первобытная гладь земли, спрессованная тысячелетиями, выжженная прямыми лучами, выветренная всеми ветрами, царство насекомых, чемпионов выживаемости – один человек сюда не вписывается. Линия горизонта ровным кольцом показывает границу видимого, но края там нет. И сколько бы он ни вглядывался, как бы ни старался, он ничего не видел и никак не мог различить хоть каких-то примет или знаков, указывающих путь к спасению. Гладкая ровная необозримая твердь внизу, безбрежная бесконечность вверху – и он между ними и больше ничего. И возникало тупиковое впечатление – куда бы и сколько бы он ни пройдёт, ничего никогда не переменится…
Ему что-то смутно припоминалось, будто бы какие-то земли где-то в этом направлении когда-то как-то осваивались. Кажется, даже был какой-то крупный проект, и он даже как-то назывался: не то зелена, не то целина. И вроде бы много людей переезжало куда-то и, кажется, как-то осваивали, что-то выращивали, как-то орошали и вроде бы потом всё бросили и все уехали и территория опять одичала. Но где и когда именно это было, и где он оказался теперь, точно он не понимал. Все его попытки вспомнить карту навигатора, карту атласа и определить хоть примерно своё местоположение, при одном взгляде вокруг, заканчивались одним: бред, несоответствие, фантастика, абсурд…
Обычно в это время он просыпался, выпивал стакан чистой воды и делал зарядку. Об этом ему напомнил желудок, требуя привычную дозу жидкости. Погорелец встал и пошёл. Пошёл он не потому, что высмотрел что-то или определил какое-то нужное направление – пошёл просто потому, что при отсутствии выбора возникает надежда. И чем сложнее обстоятельства и меньше шансов на успех – тем сильнее надежда. Да и просто потому, что не мог же он просто вот так сидеть, неизвестно где и ждать неизвестно чего. Двинулся он в том направлении, где, как ему сейчас казалось, ночью виделось свечение. Насколько он мог сориентироваться – Солнце-то уж точно встаёт на востоке – отправился он на север. Шёл он быстро, ритмично. Зная где восток, он уловил угол своей тени и, делая поправки на перемещение Солнца, предполагал, что идёт он прямым курсом на север. Он понимал, что главное теперь – это идти прямо. Впрочем, всё это, как и то, что без воды человек может прожить только три дня, понимал он как-то отвлечённо, будто не имеющее к нему никакого отношения. Его прагматичный ум всё ещё отказывался принять видимую картинку за настоящее. Ну не может быть в центре материка в 21ом веке таких территорий без следов присутствия человека – такого просто быть не может.
Эмоции эмоциями, но здравомыслие его ещё не покинуло, и он стал высчитывать километры. Если он шёл всю ночь, пусть шесть, пусть пять часов, он прошёл примерно, двадцать пять, ну пусть двадцать километров. Если сейчас он будет проходить в час пять километров, то к полудню он пройдёт ещё двадцать пять, ну допустим, двадцать километров. Пусть даже в общей сложности будет сорок километров. Он часто ездил на дальние расстояния и на автомобиле и на поезде и видел, как густо заселена и застроена любая территория в любом направлении. Ну, конечно, где селения там и дороги, где дороги там и селения…а тут. Но всё же, должно же и тут хоть что-то быть. И он мысленно прибавлял ещё пару часов ходьбы и десяток километров. Ну, уж на пятидесяти-то километровом отрезке, обязательно что-то будет. Да, конечно же, раньше! И появлялось нетерпение; вон там, вон за тем холмиком откроется вид на город, дорогу. И он спешил взойти на холм и взглянуть подальше. Но идя прямо, он постоянно оглядывался во все стороны; оглядывался, потому что всё не мог поверить, что вокруг ничего нет, оглядывался машинально, потому что не привык перемещаться, не соотнося своё движение с чем-то, не привык идти не к конкретному пункту, не привык быть не под чьим-то взглядом, не привык быть один, не привык не наблюдать что-то, не привык, не принимал, не понимал…
Энергичная ходьба под солнечным пеклом быстро перерастает в тяжёлую физическую нагрузку. Вся его одежда пропиталась потом, ноги горели, в горле першило, голова кружилась, перед глазами появлялись то тёмные пятна, то искрящиеся круги. Он снял рубашку, укрыл ей голову и плечи и, заставляя себя дышать через нос и чуть сбавив темп, шёл дальше. Рассудок всё никак не мог обработать получаемые из наблюдений данные и адекватно оценить обстановку, и просто взяв паузу, умолк. Однако организм на эти условия реагировал остро и всё настойчивее требовал своего: воды, белка, калорий,
Он шёл и шёл, и постепенно вся его мыслительная деятельность свелась к тому, что он уговаривал самого себя немного потерпеть временные неудобства. Вот сейчас впереди покажется дорога или селение и будет и вода и тень и еда – надо только немного потерпеть. Всё это всего лишь временные трудности – иначе и быть не может. Не может человек вот так вот вдруг выпасть из цивилизации. Не Луна же это.
Солнце, поднимаясь всё выше, обрушивало на землю свои лучи таким плотным, таким ярким потоком, что их сияние скрывало горизонт; ничего не видно только сверкающая масса света кругом, ослепляющая безбрежность. Плюс издевательски засверкали миражи. Сияющие чистой водой озёра нереальной реальности разлились со всех сторон, приподнимая на своих волнах пышные деревья. Хорошо, что он наблюдал это раньше. Но наблюдал он это из окна мчащегося автомобиля, как чудесное природное явление, понимая, что это красивый оптический обман. Сейчас же мираж воспринимался как-то по-другому. Да, он прекрасно знал, что это всего лишь оптический обман, иллюзия, преломление солнечных лучей в раскалённых потоках воздуха. Но откуда-то появлялся какой-то импульс – а вдруг…Вдруг это реальное озеро!? Может это настоящая вода? Беги к воде! Глаза устали от яркого света, в ослепляющих лучах мелькали какие-то круги, ноги пылали, всё тело чесалось, царапины щипало, ожёг, не ослабевая, ныл тянущей болью. По всему телу проступал пот. Пот струйками стекал из подмышек, катился по спине. От этого джинсы и трусы намокли и, прилипая к телу, сковывали движения. Было бы удобно раздеться и идти в трусах, как на пляже. Но путник понимал, что прямые солнечные лучи быстро сожгут кожу. К тому же сухая высокая трава будет царапать ноги. Да и эта пыль и эти насекомые… Он остановился. Сняв рубашку, помахал на себя, отёр лицо, потом опять укрылся и, соорудив из воротника козырёк, пошёл дальше.
Глядя под ноги, он стал различать, что вокруг прыгают и летают какие-то букашки, попадаются участки зелёной травы и даже изредка пестреют какие-то маленькие цветочки – выживает же и здесь как-то кто-то. Ему вспомнилось, как в детстве он отыскивал в траве какие-то маленькие колоски, выдёргивал их и жевал мягкое беловатое сочное основание стебля. Он стал отыскивать взглядом похожую траву, и когда попадались колоски, выдёргивал стебелёк и жевал белое основание. Сока в них почти не было, но во рту появлялась какая-то влага, какой-то привкус – хоть что-то приятное извне.
Когда Солнце замерло в зените, и тень идущего человека сжалась под ним, пекло стало нестерпимым. Идущий остановился. Медленно переступая, повернулся кругом, щурясь, огляделся – ничего. Ни деревца, ни покосившегося столба, ни заброшенного строения, ни пересохшего арыка, даже вездесущих следов от машин, хоть бы чуть заметной колеи – ничего, только выгоревшая гладь кругом. Он сел, разулся, лёг и вытянувшись, укрылся рубашкой. Земля горячая, горизонтальное тело пылает под напором отвесных лучей, но так хорошо на время замереть, не двигаться, отдохнуть. Ему всегда казалось, что лишнего веса у него нет, и теперь обилие пота удивляло его очень неприятно. Но как хорошо не двигаться. Как приятно расслабиться…
В это время он обычно обедал. Обедал он в последнее время в ресторане. Вначале, после расставания с Верой, обедал в кафе. Встречали его там очень радушно, дорожа щедрым клиентом, всегда старались подчеркнуть, что его ждали, что это уже традиция, что они всегда приготовят всё, что он пожелает к назначенному им времени и проч. и проч. Но готовили там не вкусно и он перебрался в ресторан. Там просто всю жизнь ждали именно и только его, и именно его любимое блюдо, оказалось их фирменным блюдом. Но, сколько бы он не вносил коррективы, как не пытался получить желаемое, обед там не доставлял ему удовольствия. Сменив ещё одно заведение и убедившись, что готовят сейчас везде одинаково безвкусно, он смирился и, в конце концов, стал обедать там, где обедали «нужные люди». Но где бы он ни обедал, он постоянно сравнивал, как прежде обедал дома. Приезжал, и Вера, а до неё Наташа подавала то, что он хотел, приготовленное так, как ему нравилось, и ел он с аппетитом и удовольствием и обед был таким, каким должен быть. Но он с ними расстался… И теперь, под этими палящими солнечными лучами, голод напомнил ему о блюдах, о разных вкусностях и блаженстве состояния сытости, но за ними последовали воспоминания о расставаниях с женщинами. Сейчас всё это вместе стало очень неприятно вспоминать. Точнее, а если ещё точнее: на чистоту – неприятно вспоминать о причинах расставаний. Неприятно задумываться, почему ни одна из его женщин не стала ему единственной, не стала его женой. Он не хотел об этом вспоминать, не хотел думать, не хотел признаваться самому себе. Но вот вспоминается… И вспоминается… Ну, если на самом деле в наше время на подъёме, да на таких скоростях одному-то непросто удержаться, а уж с кем-то… Сначала надо укрепить своё положение, а уж потом… А им подавай всё и сразу.