В пьянящей тишине
Шрифт:
— Это лишь отдалит наш конец, но не позволит его избежать. Подумайте о своих рокировках, Батис, — говорил я ему, — без защиты ладьи королю крышка. — И почти на ухо, словно исповедуясь: — Сто трупов. Двести, триста чудищ, убитых бомбой, Батис. Такого урока они не забудут, и это спасёт нам жизнь. Всё зависит от вас.
Он уделил бы больше внимания жужжанию мухи. Как бы то ни было, я изложил ему свой план. Мне показалось, что теперь лучше дать ему некоторое время, чтобы он мог переварить услышанное. Естественно, я отдавал себе отчёт в том, что моё предложение было похоже на безумие. Однако и остальные варианты выглядели не лучше. Уехать с острова на шлюпке? Но куда? Выдерживать оборону? Сколько
Я собрал кое-какие инструменты, задубевшие от холода тряпки, банки со смолой и пустые мешки. Мне хотелось дойти до шлюпки, о которой говорил Батис, посмотреть, в каком она состоянии, и при необходимости просмолить. Потом я намеревался дойти до дома метеоролога, чтобы прихватить побольше гвоздей и дверные петли. Вне всякого сомнения, на маяке они нам понадобятся. Поклажа оказалась тяжёлой, поэтому, столкнувшись в дверях с животиной, я взвалил на неё часть груза и довольно нелюбезным пинком направил её по новому маршруту.
Лодка действительно оказалась на том самом месте, которое указал Батис. Деревья и поросль мха, который покрывал стволы, словно лишай — кожу человека, скрывали от глаз маленькую бухточку. Лодка была полна воды. Однако беглое обследование позволило мне заключить, что виной тому являлись дожди, а не щели в днище. Подводный мох спас дерево от гниения, защитив шлюпку своими ростками, точно слоем мазута. Мне не стоило большого труда вычерпать из неё воду и очистить от растительности.
Итак, в моём распоряжении было всё необходимое для осуществления плана. Оставалось преодолеть последнее препятствие: добиться того, чтобы Батис поехал со мной, дав добро на моё доблестное самоубийство. Я уже принял решение и ощутил необычный покой на душе. Бухточка, в форме подковы, была не больше маленького сарая. Я с трудом мог разглядеть за деревьями блеск моря. Игрушечные волны покачивали лодку и, тихонько ударяя в её борта, издавали гулкие пустые звуки. Меня наверняка ждала смерть, но этот конец был избран мною. Я считал это привилегией. Стоя в лодке, я довольно долго занимался чисткой ногтей. Этот маникюр сопровождался мыслями о прошлом.
Жизнь человека пролетает молниеносно. Однако во время своей короткой прогулки по миру человечество посвящает массу времени размышлениям. В моём мозгу всплыло первое воспоминание о детстве и последнее — о жизни в условиях цивилизации. Моим первым детским воспоминанием был порт. Мне было года три, а может быть, даже меньше. Я сидел на высоком стульчике в Блэкторне, рядом с такими же мальчишками. Из окна напротив открывался вид на самый серый порт в мире. Моим последним воспоминанием тоже был порт. Тот, который я увидел с кормы корабля, который привёз меня из Европы на остров. Действительно, жизнь — лишь миг.
Животина сидела на троне из мха, скрестив ноги и обхватив руками щиколотки. Спиной она опиралась на стволы дубов. Её взгляд был устремлён в несуществующую бесконечность. Она так органично вписывалась в окружающую природу и казалась такой совершенной, что её нищенская одежда казалась неуместной. Не будем наивными: я прекрасно сознавал, чего хочу, ещё до того, как снял с неё свитер. Мне предстояло скоро умереть, а перед смертью моральные устои рассыпаются в прах. Животина представлялась мне куклой, наиболее напоминающей женщину из всего, что меня окружало. Стоны этого тела день за днём, в течение нескольких месяцев сделали меня безразличным к моральным запретам.
Однако то, что случилось потом, оказалось для меня полнейшей неожиданностью. Я думал, что наше совокупление будет коротким,
Быть может, это соприкосновение открывало некую мистическую дверь? Нет. Как раз наоборот. Когда я трахал её, эту безымянную животину, мне открылась истина, гротескная, трансцендентальная и одновременно ребяческая: Европа живёт жизнью кастрата. Сексуальность этого существа была свободна от какого-либо балласта. Она понятия не имела об утончённости любовного искусства. Она просто трахалась, и в этом не было ни нежности, ни ласки, ни упрёка, ни боли, ни меркантильности публичного дома, ни самоотрешённости любовников. Она сводила тела к их единственному исходному измерению, и чем более животным было это совокупление, тем больше приносило оно наслаждения. Наслаждения чисто физического, какого я до сих пор не знал.
Мужчина моего возраста, где бы он ни жил, обычно уже имел возможность познать любовь и ненависть. Он пережил дни грусти и редкие минуты красоты, вкусил дух соперничества, нашёл друзей и врагов. Ему удалось достичь каких-нибудь успехов и пережить многочисленные поражения. Даже здесь, на маяке, мне было дано увидеть ужаснейшие картины агонии и ада. Однако человек не всегда может познать предельную страсть. Миллионы людей прожили свою жизнь и умерли, не встретив существа, обладающего этим даром, который в этой животине был так естественен и прост. До сих пор моё тело получало удовольствия, как добропорядочный буржуа — дивиденды с капитала. Она же через наслаждение помогла мне почувствовать собственное тело: оно словно отделилось от меня, разрушив связь между личностью и наслаждением, которое я чувствовал так, словно оно было живым существом. Всему наступает конец, даже тому, что я пережил с ней. Когда мы потушили страсть, у меня создалось впечатление, что передо мной открылись вершины человеческого опыта за пределами наслаждения.
Моя личность медленно возвращалась на своё место. Я моргал, словно это помогало моему переходу в обычное состояние. Понадобилось несколько минут, прежде чем я снова мог различить температуру, ощутить запахи и цвета предметов вокруг. Она не поднималась со своего места, смотрела в небо и лениво потягивалась. „В чём тут ошибка?“ — спросил я себя, не понимая ни своего вопроса, ни причины, его вызвавшей. Только что это произошло со мной, я был кем-то другим. Смутное ощущение нелепости происшедшего овладело мной. Я чувствовал себя по-идиотски униженным. Меня одолевали сомнения, я не мог классифицировать свой опыт, а она спокойно потягивалась, как кошка. Я собрал вещи и направился к маяку. Она увидела, что я ухожу, и пошла за мной, соблюдая некоторую дистанцию. Мне хотелось возненавидеть её.
Когда мы пришли на маяк, оказалось, что Батис пересмотрел свою позицию. Как всегда молчаливый, он не решался сообщить мне об этом. В некоторых вопросах Кафф был очень гордым и не мог признать, что его наконец убедили идеи, с которыми он раньше был не согласен. Он подошёл ко мне и начал разговор, а это могло означать только одно: ему хотелось вернуться к вопросу о взрывчатке. Я всё ещё был не в себе и довольно долго не реагировал на его слова. Наконец я сказал: