В разгаре лета
Шрифт:
Проезжаем мимо окруженной деревьями больницы, - в ней еще до сих пор можно встретить сестер-монашек в черных балахонах, - мимо мыльной и спичечной фабрик. Коплимяэ гонит еще сильнее.
Я смотрю на него сбоку.
Он сосредоточенно всматривается вперед. Крепкие пальцы цепко сжимают руль. Руки у Коплимяэ тонкие этот парень может показаться с первого взгляда слабым и хрупким. Но я-то знаю, что это не так. В его жилистых мускулах силы, пожалуй, побольше, чем в мышцах какой-нибудь жирной туши.
Не знаю, почувствовал
– Сегодня будет хорошая погода.
Приходится кричать, чтобы перекрыть рев мотора,
– Жаркое лето!
– орет он в ответ.
На Мустамяэ мы больше не заезжаем, нет смысла: наши автобусы уже на полпути к Пярну. Слава богу, что нам по крайней мере известно направление маршрута. А то, глядишь, наши ребята уже встретили бы грудью врага, а мы все еще петляли бы, как идиоты, по городу.
Здорово приятно было услышать, что в Мярьямаа отбили наступление немцев. Кое-кто говорит, что их уже отогнали до самого Пярну, а другие уверяют, будто наши войска даже отбили Пярну обратно. Не очень-то я в это верю. Да и Руутхольм относится к этому известию скептически. Но что под Мярьямаа немцам крепко дали по зубам, это точно.
Возле школы в Рахумяэ Ильмар поворачивается ко мне:
– Я бы задержался в Кивимяэ минут на пять, потом в дороге наверстали бы.
– Хочешь заскочить домой?
– Я живу в Сикупилли.
– Иначе никак нельзя?
– Можно, - сознается Коплимяэ. Он чертовски честный.
– Но все же было бы неплохо задержаться в Кивимяэ.
Я, конечно, соглашаюсь. Хорош бы я был, если бы начал спорить. Ведь сам-то я разговаривал с Хельги.
После Хийу Коплимяэ сворачивает с бульвара Свободы направо, мчится, вздымая густые облака пыли, по немощеным песчаным улицам и возле какой-то калитки затормаживает. Кинув на меня виноватый взгляд, он пускается бегом во двор.
Я закуриваю.
Сквозь высокий коричневый штакетник виднеется за соснами двухэтажный дом. Пожалуй, слишком большой для обычного жилого дома, да и окна в нем выше н шире обычных. Рядом с домом стоит пять-шесть шезлонгов. "Что же это за дом и почему моему другу было так необходимо заскочить сюда?" - ломаю я голову.
Ильмар сдерживет слово. Не успеваю я докурить и папиросы, как он уже появляется между сосен. Включает мотор, вскакивает в седло, и мы уже мчимся дальше, оставляя за собой пышный шлейф пыли.
Перемахнув через речной мост в Пяаскюла, Коплимяэ кричит мне:
– Во время войны хуже всего больным.
Тут я понимаю, что мы заезжали в больницу. Нет, наверно, в санаторий: где-то не то в Кивимяэ, не то в Пяаскюла, вспоминаю я, должна вроде бы находиться какая-то лечебница для легочных больных.
– Кто у
– кричу я ему.
Дурацкий, конечно, вопрос. Коплимяэ отвечает не сразу. Потом что-то говорит, но ветер относит слова в сторону.
Чтобы оправдать свою бестактность, ору ему прямо в ухо:
– Сказал бы мне, так я бы тебя не торопил.
– Пообещал своей сестренке опять заглянуть к ней на обратной дороге. Может, тогда будет больше времени потолковать.
Скорость все время нарастает. В ушах свистит ветер. Сбоку мелькают одинокие дома, рощицы, верстовые столбы. Местность тут плоская, обзор широкий. Вскоре мы переезжаем через узенькую, извилистую и мелкую речку Тыдву. Вот-вот доберемся до перекрестка, где стоит здание с белыми колоннами, не то бывший трактир, не то почтовая станция. Там мы повернем на дорогу в Кей-лу. Я объездил на велосипеде вдоль и поперек все окрестности Таллина, потому и знаю.
Коплимяэ опять перегибается ко мне и кричит сквозь рев мотора:
– Знаешь, про что у меня сестренка спросила? Убивал я уже людей или нет.
Понимаю, что на душе у него какая-то тяжесть.
– Хорошо, что не пришлось ей врать.
Он немножко сбавляет газ, чтобы громкий треск мотора не так заглушал голос.
– Я бы не смог ей соврать, - продолжает он, перегибаясь ко мне еще ниже, чтобы я слышал каждое слово.
– Она так сверлила меня глазами, что...
Проезжаем перекресток с корчмой у Канамаа. На меня находит вдруг волнение, я приподнимаюсь и реву ему в ответ:
– Я тоже никого еще не убил. А ведь из-за того, что мы так мало угробили немцев, они и прут без конца вперед.
Когда я выхожу из себя, когда приходится говорить что-то неприятное, у меня с языка всегда срываются уличные словечки: "угробить", "смыться", "расквасить рожу". Я и сейчас обозлился. Хороши! Обрадовались, что ни одного противника не прикончили. Для того, выходит, мы в истребительный батальон вступили, чтобы сложить ручки и молить господа бога о помощи?
Коплимяэ не говорит в ответ ни словечка. Не понял меня, что ли? А может, ветер отнес мои слова в сторону? Я приподнимаюсь еще выше и воплю опять о том же во всю глотку. Чудно, но, когда вопишь, все это звучит уже как-то не так.
Ильмар опять ничего мне не отвечает. Во мне зарождается даже недоброе чувство к нему. Непонятный парень, думаю. Смелый, на все готовый, за спиной карабин, а сам радуется тому, что не укокошил ни одного врага.
Мы молчим. Коплимяэ иногда поглядывает на меня, но я делаю вид, что не замечаю. Сижу, прищурившись из-аа встречного ветра, перекидываюсь на поворотах вправо или влево и упрямо таращусь на дорогу. Если он хочет что-то сказать, пусть не прикидывается немым. Ого, да никак он рот открывает. Во всяком случае, он очень низко пригибается и поворачивает ко мне лицо.