В ритме вальса

Митин Владимир Васильевич

Трудновоспитуемые слушали и деликатно держали в карманах тлеющие цигарки. Секретарь говорил. В фойе трогательно играл духовой оркестр. Семисвечовая луна висела за городом.

А на улицу Баумана вдруг выбежал голый человек. Его отловили наличными силами дружинников и привели в штаб. Человек оказался Чародеевым Вячеславом Михайловичем, 1938 года рождения, признавшим, что «совершил свой необдуманный поступок от скуки»…

Штаб дружины работал на полную мощность. Луна освещала своим неверным светом центральное

городское окно позора, увешанное фотографиями молодых дебоширов, нахалов и пьяниц…

Нет, никто не настаивает на непременном сооружении роскошных исполатьских Лужников с порфировыми колоннами, малахитовыми бассейнами и ломкими гипсовыми дискоболами. Можно устроиться куда проще. В Исполатьске есть несколько хороших помещений, в которых можно устроить уютную молодежную ассамблею с идейно выдержанной чашкой кофе, растворимого без осадка. В конце концов любой из трехсот тысяч с дорогой душой внесет в это дело свой трудовой полтинник…

МЕСТЬ

Я человек пожилой, диетический. Профессия моя — мужской парикмахер.

Случай, о котором я хочу рассказать, произошел три воскресенья назад. Я ушел с хоккея и решил поесть в ресторане «Стадион». «Наверное, — подумал я, — там есть диетические блюда для спортсменов».

Захожу. Встречает меня чистенький старичок гардеробщик. Пылинку с плеча снял.

— Заходите, — говорит, — милости просим.

И знаете, стало у меня на душе тепло. Попадаю в зал. Чистота, играет бодрая музыка: «Закаляйся, если хочешь быть здоров!»

Сажусь за стол Тут же подбегает официант, мужчина довольно преклонных лет:

— Здравствуйте! Что будете кушать?

— Здравствуйте! Мне бы овсяной кашки и запить чем-нибудь легким, в виде киселька.

— Ага, — смеется официант. — Кашки? Это можно.

Вскоре он появился с огромным подносом.

— Пожалуйте, — говорит, — для начала коньячку.

От удивления я широко раскрыл рот. Официант, словно ждал, сверкнул бутылкой и вставил ее мне между зубов. Я сделал глоток и ослаб: я же пожилой, диетический. Поперхнулся, машу руками. А он наклонился и тихо так говорит:

— Пей, а то я из тебя из самого овсяную кашу сделаю.

И ножиком мельхиоровым поигрывает.

— Закусывай, — продолжает, — икоркой, раз поставлено.

А я уже совсем ослаб. Ем и пью. Он вынимает цепь с замочком вроде кандалов и прищелкивает меня к столу:

— Это чтобы ты, голубчик, не сбежал, покуда я за шашлыком слетаю.

— Товарищ! — взмолился я. — Какой шашлык? Ведь я на диете. Лучше омлет!

— Нишкни, — говорит, — а то я из тебя самого омлет сделаю. Вот тебе три порции крабов и лососина.

Уже без труда он опять открывает мне рот и вливает туда полбутылки марочного «Кокура». Я хочу крикнуть «караул», а он втискивает в меня молочного поросенка с хреном. Ушел он на кухню, а я кричу соседу за другим столиком:

— Помогите! Откуйте меня от стола.

— Не могу, — говорит он, — меня самого напоили и уже чаевые заранее взяли.

Пришел мой официант, принес шашлык по-карски.

— Ешь, — приказывает, — а то я тебе финьшампань сделаю!

И снова замахивается бутылкой.

Дальше уже не знаю, что было. Помню, отобрал у меня официант бумажник с наличными, часы с руки снял. И пиджак с меня стащил, в счет десерта. А ласковый старичок гардеробщик, почистил меня щеточкой и отнял последнюю мелочь. Да, еще он с меня брюки снял. В залог.

— Приходите, — говорит, — опять к нам покушать…

А сам вынул гирьку на ремешке и поигрывает. А гирька величиной с грушу от пульверизатора.

Дождался я в садике ночи и переулками дополз домой, Отлежался, вышел на работу. И, представьте, вчера приходит к нам стричься тот самый официант и садится прямо ко мне. Он меня в халате не узнал.

Только он сел, я его ремнями к креслу прикрутил и сделал ему фасонную стрижку головы.

— А теперь, — говорю, — я вам произведу резекцию волоса в ухе. Узнал он меня, хотел крикнуть, но я достал бритву и говорю:

— Молчок, иначе я вам сейчас же шампунь сделаю.

И стал выщипывать ему брови. Одну сделал под Жана Маре, а другую — как у Монны Лизы. Покрыл ему лаком ногти и стал медленно вырывать волосы из носа.

— Бородку фасонную желаете? — спрашиваю.

Он побелел. Губы синие. Хрипит:

— У меня трое детей. Если уж надумал, решай жизни сразу.

— Нет, — говорю, — я вас еще хной выкрашу.

Покрасил. Затем перекисью водорода начисто обесцветил. И усы ему сделал кисточкой, как уши у рыси.

Он уже совсем бездыханный. Посчитал я ему по прейскуранту, по высшей таксе. Отвязал от кресла.

— Идите, — говорю. — И больше не попадайтесь. А не то педикюр сделаю.

Шатаясь, побрел он к выходу.

— Стойте! — кричу. — Освежиться забыли!

Он махнул рукой и шепчет:

— Свежуй, изверг.

Вылил я на него флакон «Красной Москвы», прикинул чаевые, которые он с меня содрал в ресторане, и отобрал все наличные. Оставил только четыре копейки, чтобы он мог на троллейбусе доехать.

Ушел официант. Задумался я, и стало у меня на сердце гадко. Как, представил я себе, он теперь к жене поедет?

Догнал его на остановке:

— Вот эти деньги, что по прейскуранту, я беру для кассы, а чаевые возьмите обратно.

Он грустный такой, обесцвеченный, головой качает: