В ролях
Шрифт:
В этом тщательно свитом гнездышке царило уютное женское счастье. Оно выставляло из шкафа разноцветные рукава, пятнадцатью парами туфель стояло под вешалкой, лучилось в сережках модной хрустальной люстры, распевало из новенького транзисторного приемника. В чем был Любочкин секрет? А и не было у нее никакого секрета. Просто ей доставлял радость сам факт существования мужчин на земле. И в глазах мужчин это выгодно отличало ее от сверстниц, воспитанных на кинофильме «Девушка с характером».
Бог весть, как ей это удавалось, но она была по-настоящему счастлива с каждым. И не важно, длились отношения один день или один год. С ней было тепло. Она, по природе незлобивая и заботливая, кормила и обстирывала очередного избранника, и давала ему малиновое варенье с ложки, если он простужался, и пришивала пуговицы, и наводила стрелки на брюках. Она сразу начинала дружить с его друзьями, жить его интересами, тужить о его неприятностях и умела завязывать галстук пятью разными способами. Это было почти как с Героем Берлина, только герой теперь был не один.
Возможно, секрет ее счастья заключался в том, что она, по сути своей, оставалась ребенком – избалованной девочкой, за которую мальчишки решали задачки и дрались до первой крови. Пока была замужем, пока воспитывала маленького сына в далекой Шаманке, она не могла позволить себе роскошь быть собой, и теперь, когда эта возможность представилась, беззаботно наслаждалась, отложив все текущие проблемы до тех пор, пока строгий учитель не вызовет ее к доске. Но по паспорту она давно уже числилась самостоятельным человеком, и вызвать ее к доске было решительно некому.
Конечно, роль Музы была не такой уж простой.
Настоящая Муза легка. Около нее нет места ни усталости, ни болезням, ни бытовому неуюту – все это факторы принижающие, прибивающие к земле. Где тут взлететь? А Любочка, хоть и Муза, хватала иногда насморк, или у нее желудок расстраивался, или прыщик вскакивал – в такие дни порхать и радоваться становилось тяжело. К тому же времени катастрофически не хватало. Каждый день нужно было успеть в десять мест, и улыбаться, и выглядеть, и вербовать для своей армии новых рекрутов. Вот и выходило, что на Илюшеньку почти ничего не остается.
Она появлялась раз в год – летом после гастролей, снимала в Новосибирске гостиницу на три-четыре дня и забирала мальчика гулять и развлекаться. Любочке не хотелось встречаться с бывшей свекровью. Не по вредности характера. Просто Любочка, о северных похождениях Гербера ничего не знавшая, чувствовала себя виноватой. Меж тем Валентина Сергеевна, уже несколько раз побывавшая с визитом в Мамско-Чуйском районе, понянчившая вторую внучку, ни в чем Любочку обвинять даже не думала. Зная Герберову склонность к преувеличениям, она не слишком верила в историю Любочкиного сожительства со старцем в пижамных штанах.
Но они так и не поговорили. Пока Любочка прятала глаза и отмалчивалась, остро переживая свою вину, Валентина Сергеевна томилась стыдом за сына, боялась задать неосторожный вопрос, который мог бы ранить бедную девочку. Ведь и без того ей несладко приходилось: мыслимое ли дело – отдать ребенка чужой тете, лишь бы он получил достойное образование. Это ж какую силу воли иметь надо?!
Илюшеньку обычно передавали с рук на руки в холле гостиницы, где уже был забронирован двухместный номер. Валентина Сергеевна и Любочка церемонно раскланивались, наскоро обсуждали предстоящие культурно-развлекательные маршруты и расходились, пожелав друг другу всяческих благ. А потом для Илюшеньки начинался короткий яркий праздник, во время которого он объедался сладостями и получал столько игрушек, на сколько у него хватало фантазии. В первые годы он все ластился к матери, все держал ее за руку, даже засыпая, и горько плакал, когда она уезжала. Потом для него наступил период серьезных вопросов. Илья был обычным мальчиком, он мечтал о настоящей семье, в которой были бы мама и папа, и отказывался понимать, отчего это невозможно. Ведь мама была, и папа был, но почему, почему они жили в разных городах, за много километров друг от друга? Любочку подобные вопросы вгоняли в тоску. Впрочем, особой вины перед сыном не чувствовала – пользуясь своими обширными знакомствами, она к тому времени уже встала на очередь и твердо решила: как только у нее появится свой дом, она немедленно заберет мальчика, и бог с ней, с учебой. Это давало ей некоторое моральное право не понимать, чего, собственно, ребенок от нее добивается. Она много раз терпеливо объясняла ему про новую квартиру, которая вот-вот появится, отчего же он как будто не слышал? Илюша спрашивал, спрашивал, потом неизменно начинал канючить: «Мамочка, забери меня! Ну пожа-а-алуйста!», заглядывал в глаза и больно обнимал за шею: а куда, скажите, было его забирать? Не в общагу же!
Но прошло еще несколько лет, и вопросы неожиданно кончились.
В маленьком уютном кафе, куда зашли отметить долгожданную встречу, Любочка, дурачась, привычно попыталась взъерошить непослушную Илюшину челку и неожиданно почувствовала, как он отдергивает голову. Волосы мягко ускользнули из-под руки, едва чиркнув по пальцам, и Любочка услышала: «Мам, пожалуйста! Ну не надо!» Рядом с ней сидел юноша, выше ее ростом, красивый, как она сама, крепкий, как Гербер в молодости, и неизвестно в кого очень серьезный.
В сентябре того же года хоронили Петра Василича, который скоропостижно умер от сердечного приступа прямо под своим вечно сломанным «москвичонком». Любочке пришлось ехать в Выезжий Лог, куда она не совалась со времен памятного объяснительного письма. Конечно, она любила родителей. Но, как это часто случается с детьми, ужасно боялась, что мама ее заругает, и этот страх оказался сильнее любви.
А весной Любочке дали долгожданную квартиру. Двухкомнатную, ведь у нее был мальчик. Только Илюше все это было уже не нужно – он закончил восьмилетку и уехал учиться в Москву.
Глава 23
Многообещающий режиссер Лева Бурмин прибыл из Ленинграда, где ему не дали поставить «Взрослую дочь молодого человека». Что заставило его добиваться этой постановки – творческая ли смелость или молодая глупость, не умеющая учитывать исторический период? Как бы там ни было, Лева обиделся, собрал вещи и уехал.
Он был чрезвычайно талантлив, и это дало повод злым языкам шептаться по углам: «Ну посмотрите! Какой же он Бурмин?! В лучшем случае – Б'yрман, а еще вернее – Бурштейн!» Косвенным доказательством этих слов служили Левины темные кудри, немного отливающие рыжиной, крупный нос и малый рост.
Леве было двадцать восемь, Любочке – тридцать четыре.
Она, признаться, не сразу его заметила. К моменту знакомства Лева успел обжиться в городе и приобрести в местном театральном сообществе вес. Во время очередной богемной вечеринки Любочка с удивлением отметила, что основной поток внимания, традиционно направленный в ее сторону, преспокойно течет себе мимо, а до нее докатываются лишь жалкие пьяные ручейки. Заинтригованная, она пошла по направлению потока, и в дальнем углу комнаты обнаружился худенький взъерошенный мальчик. Он сидел в продавленном хозяйском кресле, вальяжно перекинув ноги через подлокотник, прихлебывал вино из чайной чашки и рассказывал. Точнее – вещал.
Любочка отыскала глазами Нину, пробралась к ней, подергала за рукав:
– Кто это?
– Ну ты даешь! – громким шепотом восхитилась Нина. – Это ж сам Лева Бурмин! Режиссер. Знаменитость ленинградская.
Любочка стояла рядом с Ниной и с пристрастием рассматривала Леву. Ничего в нем не было особенного. Высокий голосок, по-женски изящные ручки, несвежая рубашка из-под смятого пиджака. И чего они все так около него прыгали? Любочка не понимала.
Она добивалась его долгих три месяца, дав отставку всем остальным соискателям. Она не понимала, да и не пыталась понять, что происходит с ней, но остановиться не могла. Лева был вор, укравший у Любочки пальмовую ветку, и она во что бы то ни стало силилась победить его – единственным способом, который знала.