В шторм
Шрифт:
Кириллов направился к камбузу, едва удерживаясь на ногах и выписывая мыслете. Встретив там своего приятеля-вестового, такого же молодого матроса, как и он сам, Кириллов, словно подбадривая самого себя и не желая обнаружить своего страха перед приятелем и несколькими бывшими у камбуза матросами, проговорил с напускною шутливостью:
– Ровно, брат, на качелях качает. Совсем ходу ногам не дает!
И не без задора прибавил:
– А ты, Василей, уж и трусу, брат, празднуешь!
– То-то все думается... Как бы... Ишь, буря-то какая!
– промолвил бледный от страха и тошноты матрос.
– А ты не думай, Вась!.. Чего бояться? Штурма так штурма. Небось справимся и со штурмой!
– хвастливо говорил вестовой, повторяя слова мичмана.
И даже заставил себя засмеяться, хотя сам жестоко трусил.
II
Минут через десять, в течение которых молодому мичману пришлось принять самые невероятные, едва ли известные акробатам позы, чтобы, при совершении туалета, применять законы равновесия тел к собственной своей особе, Опольев, умытый и одетый, вышел из каюты.
В палубе было сыро, душно и пахло скверным, промозглым запахом непроветренного матросского жилья. Все люки были наглухо закрыты, и свежий воздух не проникал. Подвахтенные матросы большею частью сидели или лежали на палубе молчаливые и серьезные, изредка обмениваясь словами насчет "анафемской" погоды. Нескольких укачало. Примостившись у машинного люка, старый матрос Щербаков (он же и "образной", то есть заведующий корветским образом и исполняющий во время треб обязанности дьячка) тихим, монотонным голосом читал евангелие, и около чтеца сидела небольшая кучка матросов, слушавших чтение с напряженным вниманием и не столько понимая смысл славянского текста, сколько восхищаясь певучим, умиленным голосом чтеца и его торжественно-приподнятым тоном.
Ступать по палубе было трудно. Она словно вырывалась из-под ног, и нужно было особое искусство и уменье выбирать моменты, чтобы пройти по ней.
Кают-компания, обыкновенно в этот час оживленная сбором офицеров к чаю, теперь почти пуста. Почти все отлеживаются по каютам. Висячая большая лампа над привинченным к палубе обеденным столом раскачивается во все стороны под однообразный скрип переборок. Крепко принайтовленные (привязанные) библиотечный шкаф и фортепиано поскрипывают тоже. Сквозь закрытый стеклянный люк кают-компании доносится глухой гул ревущего ветра. Корвет вздрагивает кормой и всеми своими членами, и это вздрагивание ощущается внизу сильнее. Как-то мрачно и неприветливо в кают-компании, обыкновенно веселой и шумной!
Всегда резвая и забавная Лайка, неказистая на вид рыжая собачонка неизвестной породы, с кургузым хвостом, забежавшая случайно на корвет, когда он готовился к дальнему плаванию в кронштадтской гавани, и с тех пор оставшаяся на корвете под именем Лайки, данным ей матросами, - она теперь, забравшись в угол, по временам жалобно подвывает, беспомощно озираясь мутными глазами и, видимо, недоумевая, как бедняге приспособиться, чтобы не кататься по скользкой клеенке, которой обтянут пол кают-компании. Отсутствует, против обыкновения, и Лайкин приятель Васька, белый жирный кот артиллерийского офицера. Видно, и Ваську укачало.
Одетый в толстое драповое короткое пальто, на диване сидел лишь старший офицер, плотный, здоровый брюнет лет тридцати пяти, загорелый, серьезный и, видимо, возбужденный. Он осторожно держал в своей широкой бронзовой руке, мускулистой и волосатой, стакан с чаем без блюдечка и подносил его к своим густым черным усам, улавливая моменты, когда можно было хлебнуть, не проливши жидкости.
– Доброго здоровья, Алексей Николаич!
– Мое почтение, Александр Иваныч!
Придерживаясь за привинченную к полу скамейку около стола, мичман подошел к старшему офицеру, чтобы поздороваться, и чуть было не навалился на него.
– Говорят, за ночь засвежело, Алексей Николаич?
– спросил молодой человек, присаживаясь на скамейку около дивана.
– Свежо-с!
– коротко отрезал старший офицер.
Он продолжал молча отхлебывать глотками чай, занятый какими-то мыслями, и через минуту проговорил:
– Главное, анафемское волнение! Того и гляди какую-нибудь шлюпку снесет или борт поломает!
– озабоченно и сердито продолжал старший офицер и, допив стакан, вышел наверх.
– Эй, вестовые! Скоро ли чаю?
– крикнул Опольев, оставшись один.
Но уже стриженая черная четырехугольная голова Кириллова показалась в дверях кают-компании, и вслед за тем он стремительно сделал шага два вперед, брошенный качкой, но, однако, успел удержаться и сохранить в руках стакан с чаем, обернутый салфеткой. Сзади его другой вестовой нес сахарницу и корзинку с сухарями. Все было донесено благополучно, и Опольев, жадно выпив один стакан, спросил другой.
В эту минуту в кают-компанию спустился сверху, чтобы "начерно" выпить стаканчик горячего чая, старший штурман, старый низенький человечек в блестевшем каплями кожане, одетом поверх пальто, с обмотанным вокруг шеи шарфом и с надвинутой на лоб фуражкой. Все на нем было старенькое, потасканное, обтрепавшееся, но все сидело как-то необыкновенно ловко, придавая всей его фигуре вид старого морского волка.
Несмотря на порывистую качку, он ступал по палубе своими привычными цепкими морскими ногами, не держась ни за что, то балансируя, то вдруг приседая, - словом, принимая самые разнообразные положения, соответственно направлению качающегося судна.
Заметив по выражению красного, морщинистого лица старика, что он не в дурном расположении духа, в каком он бывал, когда ему слишком надоедали расспросами или когда корвет плыл вблизи опасных мест, а старый штурман не был уверен в точности счисления, - молодой мичман, после обмена приветствий, спросил:
– Как дела наверху, Иван Иваныч?
– Сами увидите, батюшка, какие дела... Вы ведь, видно, на вахту, что такая ранняя птичка сегодня!
– пошутил старик.
– Дела-с обыкновенные на море!
– прибавил он, аппетитно прихлебывая поданный ему чай, в который он влил несколько коньяку, "для вкуса", как обыкновенно говорил штурман.
– Где мы теперь находимся, Иван Иваныч?
– А на параллели Бискайского залива, во ста милях от берега. Ну-ка еще стакашку!
– крикнул старый штурман вестовому...
– Да и коньяку не забудь! Приятный вкус чаю придает!
– прибавил он, снова обращаясь к молодому человеку.
– Попробовали бы... И от качки полезно... Что, вас не размотало?
– Нисколько!
– похвастал мичман.
– Вначале всякого разматывает, пока не обтерпишься... А есть люди, что никогда не привыкают... Помню: служил я с одним таким лейтенантом... С пути должен был, бедняга, вернуться в Россию.
– К вечеру, я думаю, и стихнет?
– спрашивал Опольев, стараясь придать своему голосу тон полнейшего равнодушия, точно ему было все равно стихнет или не стихнет.
Иван Иваныч в ответ усмехнулся.
– Стихнет-с?
– переспросил он.
– А разве нет?