В Сибирь!

Петтерсон Пер

— Нет, — говорит он, — она со мной не едет.

— То-то же, — роняет рыбак и бурчит еще какие-то гадости себе под нос, которые я не разбираю: мне не до него; потом он поворачивается к Есперу:

— Где твой багаж?

— Не успел взять, — объясняет Еспер.

— Тут все, что ему нужно, — вмешивается дядя Нильс, и передает человеку в лодке большую сумку. Где-то я уже видела этого лодочника.

— Хорошо, — кивает рыбак. — Грузитесь и уже плывите. Здесь нельзя так долго стоять. Патруль скоро появится.

Рубен и его семейство забираются в лодку, помогая друг дружке, дядя

Нильс впервые за все время поворачивается ко мне и машет рукой, а потом опирается о лодочника и спрыгивает вниз.

— Давай, Еспер, теперь ты, — поторапливает рыбак. Но Еспер стоит столбом, уставившись на лодочника, а когда, наконец, оборачивается, на его лице блуждает блаженная улыбка.

— Разрази меня гром, это же Эрнст Бремер! Нет, ты понимаешь, сестренка, Эрнст Бремер собственной персоной!

— Ну, Бремер, ну и что теперь? — гудит рыбак. — Давай живо на борт!

Еспер подходит ко мне и кладет руку на рану на щеке. Я не противлюсь.

— Мы увидимся, сестренка, и очень скоро, — говорит он, а я молчу, и он прыгает в лодку.

Эрнст Бремер одним рывком заводит мотор, тот тихо урчит, лодка поворачивается носом к молу и скользит в черноту, теряясь из виду. Мы стоим и ждем; потом лодка выходит в открытое море, и мотор переходит на рык, сначала громкий, а потом квохчущий все тише и тише по мере того, как лодка все дальше уплывает в сторону шведского берега.

— Теперь их никто не догонит, — говорит рыбак, стоящий рядом со мной на причале.

— Никто, — соглашаюсь я. Он с удивлением смотрит на меня и сейчас только замечает свитер, старые рыбацкие штаны и фотографию, которую я по-прежнему сжимаю под мышкой, потому что Еспер в своем восхищении Эрнстом Бремером забыл и про нее тоже; рыбак совсем уж было открывает рот что-то сказать, но потом замолкает. Я стою. Он проводит ладонью по лицу и говорит:

— Ты не выберешься из порта. Один часовой дежурит в гавани и два на площади у выхода. К тому же скоро патруль. Ты ведь живешь на Лодсгате?

— Да.

— Пойдем, переночуешь в моей лодке, а утром пойдешь домой.

— Хорошо, — соглашаюсь я.

Не знаю, как звали рыбака и жив ли он еще, хотя той ночью я переспала с ним в его лодке. Радости мне это не доставило, но он не отказался, и дело было сделано. Еспер вернулся домой только через два года; война к тому времени уже закончилась, а я сбежала в Копенгаген.

Глава III

15

Мне двадцать два. Ему тридцать шесть. У него медные вьющиеся волосы и смущенный вид, но ему хочется завязать разговор. Он говорит о Ютунхейме и Валдресе. Я не знаю, что и ответить. Мимо нас по Уеландсгате спешит блестящий автобус. Он целиком загораживает окно кафе, и я оборачиваюсь посмотреть ему вслед, а он все журчит про снег и лед, лежащие там вечно, и какая это красота — все белым-бело до небес, а внизу долина, и что там можно путешествовать на велосипеде, если знать дороги. Он рассказывает о Хельге Ингстад. А я пропустила мимо ушей, кто такой Хельге Ингстад и что это за долина со склонами.

— Я хорошо езжу на велосипеде, — говорю я, — но в Ютунхейме

не пробовала.

Ему нравится, что я датчанка. Это отличает меня от других, и это здорово. У них тут давно не было никого, кроме немцев: ein, zwei, drei, links — links. Он не очень высокого роста, но выше меня и кажется моложе тридцати шести из-за своей мальчишеской неуемности, и руки у него крепкие и сухие. Мне это нравится, мне нравятся его руки. Он спортсмен: он занимается боксом, бегом и футболом.

— Волеренга, — говорит он. — Юхансен, — я должна как-то реагировать, но я только смотрю на него. У меня не так уж много знакомых, потому что знакомиться нелегко. Но я хороша собой и здорово плаваю.

— Ты можешь плавать в Бюннефьорде, — приглашает он. — У нас там дом, мы его сами построили.

— Кто это мы? — спрашиваю я. Он даже не курит, он не похож на тех, кого я встречала в Копенгагене и Стокгольме. Правда, он немного суетлив и слишком застенчив. Чуть что, заливается краской, а ведь ему уже тридцать шесть, видно, не очень опытен. Но он не из тех, кто после работы стоят под дверью кафе, гоняя сигаретку из одного уголка рта в другой, и заступают дорогу с воплями:

— Иди-ка сюда, краля датская!

Я не иду. Я пересекаю зал, вылезаю в кухонное окно и, обогнув помойку, выхожу через ворота на улицу, где останавливается троллейбус до площади Карла Бернера. А этот не говорит скабрезностей.

Я вытираю его столик в отдельном кабинете, забираю на поднос тарелку и приборы и спрашиваю, будет ли он еще что-нибудь. Он сыт, но еще посидит, он заказывает десерт.

— Карамельный пудинг, — произносит он и улыбается. Я заливаюсь хохотом. У него уморительно серьезный вид. Он положил обе ладони на стол и постукивает пальцами. Я смотрю на них. По улице проезжает тяжелый грузовик, и все трясется.

— Вообще-то мне это не по карману, — говорит он. Он откидывается на стуле и чувствует себя уверенно, рубашка натягивается на его широченной груди. Лето выдалось жаркое, а его руки все такие же крепкие и сухие.

— Не по карману обедать тут каждый день, — говорит он со значением, но я не отвечаю то, что нужно бы ответить, а просто ухожу за его десертом. Я только и делаю что хожу. Иной раз я иду в город вниз по Уеландсгате вместо того, чтобы сесть на автобус; на улицах по вечерам тихо и душно, город-то серый, от стен пышет жаром, солнце только-только село, пот струится под мышками и в паху, и я уверена, что это всем видно. Надо бы выкупаться, но, где я живу у тети Кари, это целое дело. Моя комната в самой глубине, у двора, я могу жить сколько захочу и работать в кафе. Тетя Кари тетка не моя, а материна, и она говорит на такой смеси датского и норвежского, которую не каждый поймет. В комнате почти нет лично моих вещей, только несколько книг, которые я вожу с собой с места на место, и четыре стакана из стекольной мастерской в Седере, где я жила в чудном домишке моего дяди Петера, который на самом деле тоже дядя не мне, а матери. Его полосатый кот умел вставать на задние лапы и вскидывать переднюю в гитлеровском приветствии, стоило дяде поставить пластинку с "Один старик жениться раз решил" — но мне это не казалось смешным, и мы поссорились.