В созвездии трапеции (сборник)
Шрифт:
— Ну что вы так его ниспровергаете, — пробует заступиться за Басова Алексей. — Он человек незаурядный, с большой эрудицией. Особенно памяти его я завидую…
— Ну, знаете ли, — с досадой перебивает Галина, — это не память у него, а запоминающее устройство, как в электронно-счетной. И потом, память и эрудиция — это не одно и то же.
Костров слушает Галину, не скрывая удивления. Значит, у Басовых не случайная размолвка. Она неплохо разбирается в людях. Получше, пожалуй, чем он, Алексей Костров. И он проникается еще большим уважением к этой женщине, хотя
— Вот уж никогда не думал, что вы такая злая…
— А это, знаете ли, не такое уж плохое качество — быть, когда нужно, злой, — хмурится Галина. — Вам бы оно тоже пригодилось. Но вы все-таки молодец, не поддались на лестное предложение директора. Не взял он вас и новой антенной, хотя я понимаю, что значил бы для вас радиометр с зеркалом в семьдесят метров. И не меняйте, пожалуйста, вашего Фоциса ни на дзету Люпуса, ни на альфу Кобры. Мы непременно выжмем из его «радиограммы» все, что только будет в силах кибернетики.
— И ваших, — улыбается Алексей.
— Да, и моих, более скромных, конечно. Хотя, должна вам честно признаться, ничем не могу вас пока порадовать…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Спустя несколько дней обсерваторию посещают несколько иностранных ученых и сопровождающие их журналисты. Басов, встревоженный их приездом, суетится, наводит порядок, инструктирует научных сотрудников. Заходит он и к Кострову, хотя в последнее время был с ним холоден и разговаривал лишь по служебным вопросам. А теперь приветливо улыбается и спрашивает прежним дружеским тоном:
— Ну, как дела, Алексей Дмитриевич? Американцы к тебе зайдут сейчас, так ты с ними поделикатнее…
— А нельзя ли, чтобы не заходили? Ну о чем я с ними буду говорить? Чем похвалюсь? Ты же знаешь, какие у меня успехи. Отведи их лучше к Климову.
— Но ведь тебя там, — он почему-то тычет пальцем в небо, — за границей, знают. Ты доктор наук, твои работы переведены на английский. Эти господа о тебе еще в Москве спрашивали. Так что ты подготовься.
— Что же, мне для этого в смокинг облачаться? — ворчит Костров.
— На смокинге не настаиваю, а вот о чем будешь говорить с ними, подумай. Да учти, что это не представители дружественного демократического государства. К тому же с ними журналисты. Эти могут написать такое, о чем ты даже и не собираешься говорить.
— Так за каким же чертом тогда мне с ними встречаться? — злится Костров. — Если они могут написать такое, о чем я с ними говорить не собираюсь, так у них вообще нет необходимости во встрече со мною.
— Поэтому-то и нужно не молчать, а говорить, — поучает Басов. — Там, где ты промолчишь, они и напишут за тебя. А говорить нужно, опять-таки помня, с кем имеешь дело, — дипломатично, всего не выкладывая. Избави тебя бог бухнуть им, что у нас ничего пока не получается, чтобы они потом не раструбили на весь мир о нашем бессилии…
— Ну ладно, — резко обрывает его Костров. — Будем считать, что инструктаж окончен. Сам как-нибудь соображу, о чем с ними разговаривать. Дай только хорошего переводчика.
— Переводить тебе будет Галина. Я уже предупредил ее. А ты ни на минуту не забывай, кто перед тобой… Сам потом пеняй на себя, если…
Надо бы послать его к черту, но у Кострова пропадает всякое желание продолжать разговор с этим человеком. Он лишь вспоминает с невольной усмешкой: «А ведь верно изрек кто-то: покажись мне, каков ты в начальниках, и я скажу тебе, что ты за человек».
Вопреки опасениям Басова, американцы ведут себя очень деликатно. Даже журналисты вполне корректны. Да и Галина переводит так, что ответы Кострова их вполне удовлетворяют. Алексей хотя и не решается говорить по-английски из-за плохого произношения, но понимает почти все, что спрашивают американцы и что переводит им Галина. Старший из американцев сам, оказывается, ведет исследование космического радиоизлучения, но потерял уже всякую надежду на возможность принять сигнал искусственного происхождения.
— Ну, а как вы? — спрашивает он. — Все еще надеетесь?
— Все еще, — не очень охотно отвечает Костров.
— И вас не смущают ни новые гипотезы, ни новые данные о строении Вселенной?
— Нет, не смущают. А какие, собственно, новые данные?
— Красное смещение, например.
— Этим новым данным более двух десятков лет, — усмехается Костров.
— Но теперь они бесспорны. Бесспорна в этой связи и гипотеза расширяющейся Вселенной.
— Вселенной?
— Ну хорошо, допустим, не всей Вселенной, а лишь Метагалактики. Это не меняет существа моей точки зрения на эволюцию органической материи.
— А какими же еще новыми данными вы располагаете?
— Существованием вещества и антивещества.
— Так-так… — Костров начинает понимать «точку зрении» американца. — Метагалактика, значит, расширяется и где-то на периферии вещество ее встречается с антивеществом соседней Метагалактики. Аннигиляция, грандиозный взрыв, превращение вещества в излучение— и все сначала? Эволюция метагалактик через катастрофу?
— Совершенно верно, — убежденно кивает головой американец. — И если это так, — а я не сомневаюсь, что это именно так, — значит, нет никаких объективных оснований полагать, что на какой-то из галактик живая материя достигла большего совершенства, чем у нас, ибо все эти галактики существуют не многим дольше нашей.
— Вы полагаете, значит, что процесс эволюции органической материи протекает всюду одинаково?
— Да, более или менее. Для развития живых существ от первичной белковой молекулы до хомо сапиэнс требуются, как известно, миллиарды лет. Думается мне даже, что нашей планете просто посчастливилось завершить эволюцию органической материи созданием современного человека в такой короткий срок. А так как эволюция не только органической, но и вообще любой материи конечна — я имею в виду те космические катастрофы, в результате которых все приходит в исходное состояние праматерии, — то живые существа лишь в исключительных случаях успевают развиться до состояния мыслящих.