В созвездии трапеции (сборник)
Шрифт:
И уходит, не сказав больше ни слова.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Басов возвращается из Москвы поздно вечером. Об этом Кострову немедленно сообщает комендант Пархомчук.
— Вижу, у вас огонек в окне, — шепчет он. — Ну и подумал, что не спите еще. А побеспокоить вас решился потому, что Михаилу Ивановичу нехорошо.
— Что с ним? — встревоженно спрашивает Костров. — Сердце?
— Да нет. Выпимши они…
— Как — выпимши? Он ведь не с банкета возвратился. Ему оттуда не то что выпимши, а скорее с инфарктом…
— Это верно! — охотно соглашается Пархомчук. — Другого бы непременно хватил кондрашка, а он ничего. Приехал мрачным, конечно, но в полной норме и тотчас велел Климова вызвать. А потом, уже после разговора с ним, единолично целую бутылку опустошил. Теперь бегает по резиденции своей и поносит самого себя. Ничтожеством самообзывается, бездарностью и прочими самокритическими словами. И ведь слышно все, а он пока еще директор… Куда же это годится?
Костров торопливо набрасывает на плечи макинтош и спешит к выходу.
Басов в расстегнутой рубашке, широко раскинув руки, без движения лежит на диване. Перепуганный Костров бросается к нему, но Басов сразу же открывает глаза и, не меняя позы, говорит почти трезвым голосом:
— Ничего, ничего… Жив пока.
— Худо тебе? — участливо спрашивает Костров. — Всыпали там?
— Где — там? — будто ужаленный, вскакивает Басов. — Там, — тычет он пальцем в потолок, — со мной по-человечески разговаривали, хотя надо было бы гнать меня к чертовой матери! Они ведь не знают еще всего… А этот маньяк Климов!..
Он вдруг сжимает кулаки и грозит кому-то за окном. Потом поворачивается к Пархомчуку и просит неожиданно вежливо:
— Убедительнейше тебя прошу, Остап Андреевич, оставь ты нас одних. И не подпускай, пожалуйста, никого к моему дому.
— Слушаюсь, — щелкает каблуками Пархомчук и, повернувшись через левое плечо, строевым шагом выходит из комнаты.
— Садись, пожалуйста, — устало кивает Басов на диван. — Очень нужно поговорить с тобой. Сам хотел к тебе зайти. Подожди только минуточку.
Он выходит в туалетную. Слышно, как отфыркивается там, — видимо, сунул голову под кран. Возвращается с мокрыми волосами. Струйки воды текут по лицу за ворот рубашки.
— Чтобы тебе сразу стало все ясно, — говорит он теперь уже совсем трезвым голосом, — знай: у Климова ни черта не получилось. А я-то, кретин, ни минуты не сомневался в нем! И в институте всех заверил, что мы на верном пути, что успех почти гарантирован. И вот он меня обрадовал… Только что… — Басов закрывает лицо руками и всхлипывает.
Кострову становится жаль его:
— Ну что ты, Михаил… Успокойся, пожалуйста.
Басов лезет в карман, достает носовой платок и долго сморкается. Костров наливает ему воды из графина. Михаил молча кивает в знак благодарности.
— Теперь вся надежда только на тебя, — жалко улыбаясь, произносит он, отпив несколько глотков. — Не подведешь, а?
— Но ведь ты же не веришь в моего Фоциса. Он не перспективный, — пытается пошутить Костров.
Басов нетерпеливо отмахивается.
— Я верю тебе во всем, — возбужденно, как в лихорадочном бреду, шепчет он. — Занимайся любой звездой, работай на любом телескопе, привлекай любых астрофизиков— все будет в твоем распоряжении. Мое спасение теперь в твоих руках.
«Только о себе и заботишься, — уже с неприязнью думает Костров. — А престиж нашей науки, которую ты же скомпрометировал своим легкомыслием?..»
— Я знаю, я плохой ученый, у меня нет таланта исследователя, — все еще бичует себя Басов, доставая из шкафа бутылку и разливая остатки коньяка в две рюмки. — Но я хороший администратор. У меня верный нюх на талантливых людей. Я сразу почувствовал, чего ты стоишь. Даже Климов, который так подвел меня, тоже ведь талантлив. А Фогельсон? И не только ученые. Пархомчук разве плох? Чудаковат — это верно, но комендант незаменимый. Давай же выпьем, Алексей, за твои успехи и за мое спасение!
Костров качает головой и отодвигает от себя рюмку:
— Нет, Михаил, я пить не буду и тебе не советую. Ты и так достаточно выпил.
— Ладно, не пей. Я не настаиваю. А за меня не беспокойся, я привык. Пью тайком каждую ночь… и все из-за нее… — Он кивает на портрет Галины, стоящий у него на столе. — Ты можешь презирать меня за это…
Костров поднимается, чтобы уйти, но Басов, торопливо выпив обе рюмки, останавливает его:
— Погоди, еще что-то скажу…
Он ищет, чем бы закусить, но, не найдя ничего, дрожащей рукой сует в рот давно потухшую папиросу.
— По-моему, — шепчет он, — она к тебе неравнодушна…
— Ну, знаешь ли!.. — возмущенно прерывает его Костров и, хлопнув дверью, почти выбегает из дома Басова.
…Он долго не может заснуть в эту ночь. «Завтра же попрошусь у Петра Петровича в другую обсерваторию. В конце концов, вести наблюдение за Фоцисом можно не только здесь. Почему я должен торчать именно тут, ставя в неловкое положение и Галину и себя?..»
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Утром, едва Костров успевает принять душ и одеться, к нему вбегает запыхавшаяся Галина.
Алексей Дмитриевич! — с трудом переводя дух, радостно кричит она. — Рогов принял излучение Фоциса на новой волне!..
Не расспрашивая ее ни о чем, Костров выбегает из дома. Галина едва поспевает за ним. Их встречает улыбающийся Рогов.
— Ну что? — отрывисто спрашивает Костров.
— Излучение с абсолютно тем же профилем принимается теперь на волне не двадцать один, а двадцать сантиметров, Алексей Дмитриевич!
— Ну-ка, дайте я сам посмотрю.
Он торопливо входит в аппаратную и склоняется над экраном осциллографа. Потом внимательно просматривает длинные ленты осциллограмм. Галина стоит сзади него и, затаив дыхание, следит за каждым его движением.