В Стране Дремучих Трав (изд. 1962)
Шрифт:
Может быть, юноша придет сюда, соберет цветы шиповника и незабудки в букет и, волнуясь, позабыв все приготовленные слова, протянет его дрожащей рукой кому-то через низенький частокол палисадника. И ему в ответ блеснет улыбкой девичье лицо. Березка качнет у их ног кружевами своих теней, и ласточки с веселым звоном еще ниже пролетят над ними.
Но, если бы знали эти милые люди, как трудно было мне пробираться сквозь чащу незабудок, как преграждали мне путь, нацеливаясь на меня, иглы шиповника — темные, грозные копья!
Старый злой ветер жил в тех местах, где в бурю был опрокинут мой плот, — в
Берег бурь и ветра…
В ранний утренний час, когда солнце не спеша, спокойно и торжественно всходило над лесом трав, подступавших к прибрежной полосе, в такой час мне часто чудилось: на той стороне реки, где каменные горы спускаются уступами к реке, — там, в ущелье, находится постоянное жилище ветра. Оттуда он вырывается и, расширяясь, пролетает через реку. Всегда в разных плащах, смотря по погоде, — то в сером, когда на небе свинцовые тучи, то в темном, перед грозой, то в золотистом, когда крутом радостно и светло, — всегда в разных плащах (сколько их — не перечесть!) пролетает он через лес трав и прибрежную желтую полоску и с воем и свистом исчезает. И вдруг, когда его вовсе не ждешь, вновь появляется. Усталый и утомленный от множества дел, проделанных им где-то далеко отсюда, в степях, морях, полях, он все же гонит быстрых стрекоз, гнет к земле лес трав, поднимает волны на Великой Медленной реке. Потом возвращается к скалам, в свое ущелье, чтобы спрятаться, свернуться и уснуть.
Итак, я быстро шел к реке. Чем ближе к берегу, тем все чаще приходилось мне пробираться через огромные овраги. На склонах оврагов деревья-травы жалобно шумели. Вот из-за деревьев блеснула стальным цветом река, покрытая темной рябью.
Выбравшись из последнего оврага, я увидел: на берегу крутится, дымится песчаный столб. Гигантские травы, подступавшие к берегу, узкие и длинные, как шпаги, содрогались, дрожали от основания до верхушек и гнулись, касаясь песка. Все потемнело. Песчаный вихрь гулял по берегу и завывал в чаще. Я кинулся к своим листкам.
Ветер срывал, катал камни с места на место, крутил и уносил листки дневника. Они летали в воздухе, ложились на воду. Я метался по берегу, а ветер носил их над моей головой, улетал с ними в чащу трав. Шумели, качались травы. Отдельные странички плясали, прыгали по земле, но ни одной я не поймал. Вот лист зацепился было за корень, торчащий из земли, но ветер отогнал и его. Унес. Вытянув руки, я бежал, спотыкаясь, вдогонку, но ветер поднял пыль, закрутил, рассыпал и ослепил меня.
А когда я протер глаза и осмотрелся, уже не видно было ни одного листка. Только ветер летал, меняя свои очертания и формы, — летал, свистел и выл.
Ничего, кроме ветра и пыли, на берегу не осталось.
Когда несколько дней назад в поисках лекарства я уползал с берега реки в лес трав, стояла тихая и ясная погода. Конечно, я знал, что здесь возникают неистовые ветры и бури, но, больной и слабый, разве мог я тогда найти в себе силы, чтобы собрать из-под камней листки и спрягать их в пещеру?
Я ушел с берега Великой Медленной реки. Ушел навсегда. Вернулся в дом, где оставил бумагу, чернила, чтобы начать новый дневник, писать его долгие годы. В тихие вечера, под звуки цикад, вспомню все, что было записано в потерянном дневнике, все повторю, вновь запишу. И опять — в дальний путь. Переправлюсь, непременно переправлюсь через реку. И передам людям новый дневник.
Новый
На этих сорока восьми листах я уже обрисовал историю моего последнего путешествия по суше и по воде и обстоятельства, при которых пропал мой дневник.
Этот новый дневник начинаю писать я, Сергей Думчев, взамен дневника, унесенного бурей на берегу Великой Медленной реки. Той реки, которая много-много лет назад была для меня только маленьким ручейком.
На этих страницах снова будет последовательно перечислено и объяснено все, что я видел, наблюдал, открыл в Стране Дремучих Трав.
Припоминаю, как внезапно иссяк ветер, который с таким неистовством разметал листки дневника. Так же внезапно, как и начался. И сразу все кругом стихло. Осела пыль. Застыли в покое деревья-травы. Ни звука, ни шороха там не раздавалось: обитатели трав, перепуганные ветром, еще долго не решались подать какие-либо признаки жизни. Обеспокоенная река потекла еще осторожнее и медленнее. Солнце стало светить мягко и отрадно.
Но не тихо было у меня на душе. Все потерять — горько и больно. Но найти потерянное и снова потерять!.. Что же это? Потеря в квадрате?! Ощущения, переживания, боль, горечь аршином не измеришь, цифрами не подсчитаешь. Все так случилось потому, что я — маленький: мир вырос во много-много раз. Вот и стал я во много раз беспомощней. Кричи, бранись, плачь, — нет дела до меня ни шумящим деревьям-травам, ни Великой Медленной реке, ни всегда немому солнцу.
Сейчас, все припоминая, вижу, как жалок я был, когда бежал за последним листком и молил, упрашивал ветер — хоть этот, хоть один листок донеси до людей. Какая глупая, смешная просьба! Ну что из того, если ветер и донесет до людей какой-либо листок. Ведь люди, читая его, ничего не поймут. И как они его прочтут?
Вот некстати… Бумаги мало. Только начал писать новый дневник, а бумага кончается. Придется прервать начатое дело, побывать у бумажных ос…
Часть пятая
Человек спасает человека
На берегу речки запоздалых попреков
Итак, Думчев начал новый дневник и ушел за бумагой и чернилами.
Я кончил читать эти записи Думчева, когда солнце шло к закату и тени деревьев-трав становились всё длиннее и длиннее.
«Что теперь делать?» — спросил я себя. Конечно, надо передать Думчеву крупинку, возвращающую рост. А не лучше ли спрятать ее здесь, в доме-пещере, под пнем, а потом уже искать Думчева? Все не так! Зачем прятать то, что надо отдать? Ни на миг не расстанусь я с крупинкой, возвращающей рост! Обмотав крупинку плащом, я решил идти с узлом за спиной.
Думчев пишет, что он отправился за бумагой к бумажным осам. Гнездо бумажных ос совсем рядом, в нескольких шагах от пня, около которого я стою. Зачем же идти? Можно позвать. Я глубоко вздохнул, чтобы погромче крикнуть, но тут вспомнил, что крик мой потонет в шуме трав, как писк комара. Я ведь уменьшился, и поэтому пространство, которое отделяет меня от Думчева, неизмеримо выросло. Мне придется идти к гнезду бумажных ос долго, очень долго.
Я перенес записки Думчева в дом-пещеру и положил на место. В последний раз посмотрел я при мягком, неживом свете гнилушек на листы, исписанные рукой Думчева, и мысленно произнес: «Человек!» Это слово звучало у меня в голове, когда я вышел из пещеры. И все вокруг стало не таким страшным: «Здесь человек! Думчев!» И травы этой страны будто подслушали, как я произнес про себя «человек», и приветливо, радостно откликнулись.