В стране радости
Шрифт:
Садху живут в ритме солнца. В ночной темноте можно даже и не заметить лежащих людей: они выглядят, как неподвижные серые свёртки, которых множество и по обочинам, и по набережным, и по тротуарам. Но, лишь только восток начинает светлеть, и ночь отступает — из этих свёртков, потягиваясь и сладко зевая, один за другим выбираются нищие-садху. Как из куколок вылупляются бабочки — так из пыльных своих одеял выбираются эти в большинстве своём очень красивые люди. Как раз к этому времени по улицам начинает тянуть сладковатым дымком от кизячных жаровен — и настает час утреннего чаепития. Можно сказать, что нищие чаёвничают по-барски: в постели, ещё не умывшись и не причесавшись. Приятно смотреть, как неторопливо и вкусно пьют чай садху, как они сладко жмурятся, поднося к губам глиняный черепок, как причмокивают губами и как поглядывают на восток: не показалось ли солнце, их верный товарищ и брат?
Восход отмечают, по возможности, омовением. Гладь Ганги утром матово-серебриста; но, когда холм багрового солнца поднимается над горизонтом и вырастает в малиново-бархатный диск — тогда по живому, скользящему телу реки ложится сеть розовых бликов, и даже туман, что клубится над Гангой, обретает слегка розоватый оттенок. Это самое время раздеться, зайти по пояс в реку и плеснуть водой в сторону восходящего солнца, как бы помогая светилу умыться, согнать дурман ночных снов и начать день с ясной, по-детски счастливой улыбки.
Затем совершающий омовение нищий трижды окунается с головой — и, счастливый, выходит на берег. Неряшливости, как это ни странно, среди здешних нищих почти не увидишь. Так, расчёсывание волос — в том числе и бороды, которая нередко укладывается в сложно-затейливую косицу — для индийского нищего превращается в многозначительный, долгий процесс. Кажется, что, наводя порядок в своей шевелюре, садху наводит порядок, ни много ни мало, во всём мироздании.
Ну, что же: солнце уже высоко, улицы все оживленнеё: значит, пора приступать к сбору милостыни. Интересно, что чувствует нищий, что думает он — сидя часами на теневой стороне шумной улицы, как бы на берегу человеческой многоголосой реки? Одно можно сказать наверняка: и мысли, и чувства у нищих не тягостны, не депрессивны — потому что среди сотен их лиц ты не встретишь лица озабоченно-хмурого, недовольного, злого. Напротив: лица нищих так светлы и радостны, они несут в себе столько покоя и благоволения к жизни, что можно часами смотреть в их глаза — ощущая, как и в тебе самом прибавляется радости жизни.
Возможно, их главное дело — бытийная, так сказать, роль нищих в Индии — в том как раз и состоит, чтобы нести людям радость, чтобы напоминать о том, как прекрасна жизнь сама по себе, жизнь, не обременённая ни стяжательством, ни гордыней, не искажённая страстью иль злобой. По сути, каждый из нищих в Индии — настоящих, с духовной задачею нищих, а не тех попрошаек, которых, конечно же, можно встретить везде, — каждый садху является фабрикой радости. А без такого продукта, как радость, ни человек, ни семья, ни страна, ни народ жить не могут. Можно завалить всех одеждой и яствами, понастроить домов, понаделать машин и компьютеров — но если в душах нет радости, то весь этот хлам человеку не только не нужен, но попросту вреден. Недаром число депрессий и суицидов в материально благополучных странах — той же Скандинавии или Соединённых Штатах — неизмеримо выше, чем в бедной, но не забывшей о радости Индии.
Ближе к полудню, когда приближается время сиесты, многие садху поднимаются с насиженных мест и не спеша идут к пунктам кормёжки. Отрадно видеть, что страна не забывает о своих нищих — что она кормит их, как солдат в промежутках между боями. Это сравнение мне пришло потому, что нищие выстраиваются в очередь перед сооружением, очень напоминающим солдатскую походную кухню — и кашевар, гремя половником о миски, бросает в них порции чечевичной похлёбки. Садху степенно, с достоинством подходят к полевой кухне, благосклонно кивают кашевару-раздатчику — давай-давай, дескать, парень, не жмись! — а потом присаживаются в тенёчке и начинают куском пресной лепёшки зачерпывать густую похлёбку. На выходе с пункта кормления обыкновенно стоит ещё и человек, вручающий каждому нищему десять рупий на чай (один стакан чая стоит, напомню, пять рупий) — но многие отказываются от этой чайной подачки. «Оставь, парень, эту мелочь себе, — как бы говорят они, царственным жестом поднимая ладонь. — Уж на чашку-то чая я денег всегда раздобуду у этих вот (лукавый, смеющийся взгляд в мою сторону) белых туристов…»
После обеда спит вся страна — спят и нищие. Ложатся они там же, где и сидели — на тротуарах, обочинах, набережных — а рядом с ними, в тенёчке, укладываются собаки, коровы и козы. Вообще нищие часто окружены животными. «Это мои друзья!» — объясняют они туристам, лихорадочно щёлкающим фотоаппаратами; и порою сквозь мусорный весь затрапез, сквозь все нечистоты и вонь шумной улицы начинает мерещиться и проступать нечто райское: грезится мир, где животные не боятся людей, люди любят и не обижают животных, и все они вместе живут, образуя единую как бы семью. Конечно, до агнца и льва, что мирно резвятся бок о бок, пока далеко — но шаг в направлении этой мечты уже сделан.
После дневного сна — снова чай, и опять омовение. Вообще мытью рук, ног, лица индусы уделяют много внимания: видно, иначе не выжить в стране с таким риском кишечных и прочих инфекций. К тому времени, как завершится послеполуденное чаепитие и омовение в Ганге, солнце уже начинает клониться к закату, и наступает едва ли не лучшее в Индии время. Понемногу уходит жара, но москиты ещё не проснулись; уличный шум то ли впрямь затихает — то ли просто-напросто утомлённый твой слух уже не различает отдельных звуков, а воспринимает лишь некий общий и слаженный гул, навевающий в душу покой и неспешно-вечерние мысли. Хорошее время для созерцаний: и садху в предвечерние эти часы нередко предаются медитации.
Правда, у нищих есть ещё способ расслабиться. Чуть смеркается, как по гхатам над Гангой начинает тянуть сладковато-смолистым дымком конопли. Здесь редко курят траву поодиночке — чаще садятся по двое, по трое — случается, что и тебе помашут рукой, предлагая присоединиться: «Эй, друг — садись к нам! Марь-Иванну не хочешь?» Так здесь, русским именем, называют марихуану, которую курят или в глиняных трубках ценой по пять рупий штука, или в виде набитых травой косяков-сигарет.
Но в Индии есть наркотик и позабористей, чем конопля. Это кинофабрика Болливуд и те фильмы, что она выпускает в неимоверном количестве. По вечерам перед каждым кафе, где работает телевизор — то есть на каждом шагу — можно видеть толпы людей, в том числе множество нищих, которые, открыв рты — причём это буквальное, а не фигуральное выражение, — погружаются в грёзы экрана. Можно сказать, что те фильмы, которые жители Индии смотрят на сон грядущий — это вечерняя сказка, которую им рассказывает страна. Глядя на то, как доверчиво и восхищённо индусы смотрят кино, как они бурно переживают всю ту чепуху, что мелькает на пёстром экране — глядя на это, и можно почувствовать: какие же, в сущности, это всё дети…
Народ-дитя
И вот здесь мы выходим на важную тему. Мысль «народ как дитя» объясняет многое из того, что доводится видеть, узнать и почувствовать в Индии.
Ну вот, например, простота и открытость в отправлении естественных надобностей — то, что шокирует иностранцев, — но ведь именно так и трёхлетние дети справляют нужду, не смущаясь чьим-либо присутствием. Присесть на краю тротуара, спустив порты или приподняв подол сари, для жителя Индии так же естественно, как для нас прилюдно высморкаться или откашляться. Поначалу оно, верно, как-то смущает — но к естественному привыкаешь быстро («что естественно, то не безобразно» — говорили, помнится, в дни моей юности), и скоро ты сам уж почти готов впасть вместе с индусами в детство и не слишком стыдиться того, к чему понуждает тебя естество.
Или возьмём культ животных, столь органичный для Индии. Кажется, тут нет ни одного представителя фауны, который не был бы обожествлён. Тут и обезьяний бог Хануман, и слоноголовый Ганеши, и Мать-корова, и священный бык Нанди — и ещё множество прочих животных-богов. Но ведь такое одушевленье животных, олицетворение их как раз характерно для детского восприятия мира. Да, в детстве мы верим в лису Патрикеевну и медведя Топтыгина — но, повзрослев, нам уже трудновато представить, как это лягушка превратилась в царевну, или как золотая рыбка повелевала морскою стихией. А вот индусы, судя по благоговейному их отношению к живности всякого рода, по обилию изображений животных-богов на стенах храмов, по тем подношениям, что паломники возлагают животным-кумирам, — в конце концов, судя по вере в переселение душ — индусы и по сей день убеждены в том, что животных и человека мало что, в сущности, разделяет. Во всяком случае, та граница, которую западное сознание полагает меж человеческим и животным мирами — в индуистском мировоззрении гораздо более призрачна и легко преодолима.