В стране уходящей натуры

Остер Пол Бенджамин

Один-два раза в неделю Виктория просила меня составить компанию Борису Степановичу в его разъездах — «экспедициях купи-продай», как он сам их называл. Проку от меня было не много, но я с радостью хваталась за возможность отвлечься от повседневности хотя бы на несколько часов. Виктория, думаю, понимала мое состояние и не взваливала на меня лишней работы. Я продолжала хандрить, постоянно была на грани срыва — обижалась по пустякам, раздражалась, могла часами ни с кем не разговаривать. Борис Степанович оказался для меня хорошим лекарством, и я ждала этих экспедиций, которые отвлекали меня от навязчивых мыслей.

Все свои закупки Борис делал без меня (где доставал продукты, какими источниками пользовался, не знаю), зато я была свидетельницей того, как он сбывал ценности из дома Уобернов. Со стороны могло показаться, что всю прибыль он забирает себе, хотя на самом деле ему оставалось только десять процентов комиссионных. Его правилом было: никогда не связываться с одним и тем же Агентом По Восстановлению

Качества чаще чем раз в месяц. В результате мы постоянно меняли маршруты, то и дело оказывались в незнакомых мне местах. Когда-то у Бориса был автомобиль («штутц бэркет», как он утверждал), но из-за состояния дорог он предпочел передвигаться на своих двоих. С ценным свертком под мышкой он на ходу прокладывал сложную трассу, чтобы избежать скопления людей. Он увлекал меня в боковые улочки и пустынные аллеи, ловко перешагивал через канавы, лавировал между постоянно возникающими препятствиями, сворачивал то влево, то вправо и при этом не сбавлял шаг. Для тучного мужчины он был на удивление подвижен, я за ним с трудом поспевала. Беспрерывно болтая о том о сем или что-то напевая, Борис козликом бежал вперед, а я семенила следом. Он знал всех агентов, и к каждому у него был свой подход: к одному он врывался с распахнутыми объятиями, к другому тихо входил бочком. У каждого имелась своя слабина, и Борис использовал ее с завидным постоянством. Человеку, падкому на лесть, он безудержно льстил; любителю сине-голубых расцветок предлагал товар соответствующего тона. Одни предпочитали церемонное обхождение, другие приятельское, третьи общались по-деловому, и со всеми он находил общий язык, вешая им лапшу на уши без малейших угрызений совести. Это входило в правила игры, и Борис к этому так и относился. Его истории, при всей своей абсурдности, рождались так быстро, изобиловали такими подробностями и подавались с такой убежденностью, что слушатель сам не замечал, как оказывался втянут в эту воронку.

— Дорогой мой, — говорил он. — Хорошенько взгляните на эту чашку. Возьмите ее в руки. А теперь закройте глаза, поднесите чашку к губам и представьте, что вы пьете из нее чай в гостиной графини Обломовой, как это делал я ровно тридцать один год тому назад. Студент университета — строен (невероятно, да?), хорош собой, с копной вьющихся волос. Ну что вам сказать о графине? Молодая вдова, первая красавица Минска. Граф, наследник огромного обломовского состояния, погиб на дуэли, защищая свою честь — опустим подробности, — вообразите, что после этого началось! Поклонники пошли косяком. Ее салоны гремели на весь город. Ах, мой друг, какая женщина! Верите ли, стоит передо мной как живая: ярко-рыжие волосы, белая вздымающаяся грудь, глаза, искрящиеся умом… и, разумеется, намек на скрытую порочность. Было от чего потерять голову. Лучшие кавалеры ее круга соперничали за право удостоиться ее благосклонности, боготворили ее, писали ей стихи в альбом, влюблялись по уши. А кто завоевал эту обольстительницу? Ваш покорный слуга! Представьте себе. Если бы вы увидели меня тогда, вы бы ничуть не удивились. Она назначала мне свидания в отдаленных уголках, тайно посещала меня в моей скромной мансарде (натурально, по улицам она шла в маскарадном костюме), а лето, роскошное лето я провел в качестве гостя в ее загородном имении. Великодушие графини не знало границ, она дарила мне не только себя — этого было бы достаточно, более чем достаточно! — она осыпала меня милостями, бесконечными знаками внимания. Собрание сочинений Пушкина в кожаном переплете. Серебряный самовар. Золотые часы. Всего не упомню. И, среди прочего, изысканный чайный сервиз, некогда принадлежавший завсегдатаю французского двора (герцогу Фантомасу, если не ошибаюсь), сервиз, которым мы пользовались исключительно во время ее посещений, прибереженный для этих сладких мгновений, после того как страсть гнала ее по заснеженным улицам Минска в мои объятия… Увы, время немилосердно. Оно не пощадило ни нас, ни этот сервиз. Потрескались блюдца, разбились чашки, и весь этот чудный мир ушел в небытие. Но вот, поди ж ты, сохранился единственный свидетель, последняя ниточка, которая связывает меня с прошлым. Осторожнее, мой друг. Вы держите в руках мои воспоминания.

Секрет состоял в его способности оживлять неодушевленные предметы. Борис уводил агентов от самого предмета в эмпиреи, и на кону уже стояла не чайная чашка, а графиня Обломова. Было это или не было — не важно. Стоило ему открыть рот, и суть начинала трансформироваться, как глина в руках скульптора. Его главным оружием был голос. Обладая потрясающим диапазоном тембров и модуляций, он играл твердыми и мягкими звуками, постоянно интонировал, и слова лились из него мощным и при этом искусно направляемым потоком. Борис питал слабость к избитым фразам и литературщине, но, как ни странно, этот искусственный язык рождал необыкновенно яркие истории. Понятно, многое зависит от подачи, и Борис без колебаний прибегал к самым дешевым трюкам. Если надо, проливал настоящие слезы. Мог грохнуть об пол вещицу, предназначенную для продажи. Однажды на моих глазах в доказательство прочности стекла и оправы в течение пяти минут жонглировал довольно хлипкими на вид очками. Хотя ничего, кроме чувства неловкости за него, я при этом не испытывала, не могу не признать: своего он добивался.

Как известно, цену любой вещи определяют спрос и предложение, а спрос на антиквариат был, мягко говоря, невелик. Только богатые люди — фарцовщики, мусорные маклеры, те же агенты — могли себе позволить дорогую безделицу. Убеждать их в том, что она совершенно необходима в быту, со стороны Бориса было бы, согласись, глупо. Вот он и напирал на то, что это предмет роскоши, который просто необходимо иметь дома как символ богатства и власти. Отсюда рассказы о графине Обломовой и французских герцогах восемнадцатого столетия. Когда человек покупал у Бориса Степановича вазу, он становился обладателем не только этой вазы, но и целого мира.

Борис жил в доме на Бирюзовой улице, в десяти минутах ходьбы от «Уобернского приюта». После завершения всех дел я частенько заходила к нему на чашку чая. Он любил побаловаться чайком с каким-нибудь лакомством — слоечкой с кремом, булочкой с корицей, шоколадным эклером, которые он покупал за бешеные деньги в «Сластене» на Виндзорском бульваре. Он не мог себе отказать в этих маленьких радостях. Пирожное поглощалось медленно, и эту сосредоточенную работу челюстей сопровождал своеобразный горловой перелив, нечто среднее между тихим смехом и долгим вздохом. Мне тоже эти чайные церемонии доставляли удовольствие; дело было не столько в еде, сколько в ритуале приглашения.

— Не пора ли нам нарастить немного мясца на эти косточки, вернуть румянец на эти щечки и блеск в глазах мисс Анны Блюм?

Попробуй устоять перед таким обхождением, даже если догадываешься, что для тебя разыгрывают маленький спектакль. Он примерял разные роли — клоуна, негодяя, философа, но я-то видела одного актера, который всеми правдами и неправдами пытается меня воскресить. Мы стали близкими друзьями. Я перед Борисом в долгу за хитроумную и планомерную осаду крепости под названием «Хандра».

Его квартира из трех комнат была запущена и захламлена: посуда, одежда, чемоданы, одеяла, ковры, всевозможные безделушки. Переступив порог, Борис сразу уходил в спальню, чтобы переодеться. Костюм он аккуратно вешал в шкаф и облачался в старые брюки, тапочки и домашний халат. Этот фантастический пережиток прежних времен — алый бархат, воротник из горностая, обшлага, — совершенно истрепавшийся, проеденный молью, вытертый на спине, Борис носил с присущим ему шиком. Зачесав назад свои жидкие волосы и сбрызнув шею одеколоном, он выходил в неопрятную, пыльную гостиную, чтобы подготовить чайную церемонию.

В основном меня потчевали рассказами из жизни, но иногда, глядя на какую-нибудь вещицу на полке — антикварную безделицу, редкий камешек, — Борис мог поведать связанную с ней историю. Предметом его особой гордости была коллекция головных уборов (два-три десятка, если не больше), хранившихся в огромном деревянном кофре. Время от времени мы надевали какие-нибудь экзотические шляпы и садились пить чай. Эта игра очень забавляла Бориса, и мне тоже она, признаться, нравилась, хотя объяснить причину не берусь. Там были ковбойские шляпы и котелки, фески и шлемы, конфедератки и береты. Я интересовалась, зачем он их коллекционирует, и каждый раз ответ был другим. То он говорил, что носить головной убор его обязывают религиозные убеждения. То объяснял, что все эти реликвии когда-то принадлежали его родственникам и, надевая ту или иную вещь, он таким образом общается с душами умерших, ибо она сохраняет духовную эманацию человека. Между прочим, всем экспонатам он дал имена, уж не знаю, из мистических соображений или просто из уважения к памяти о людях. Например, была феска «дядя Абдул», котелок «сэр Чарльз» и конфедератка «профессор Соломон». А однажды я услышала еще такой резон: он носит шляпы, чтобы мысли не улетали. Чаепитие в шляпах, стало быть, гарантирует увлекательную интеллектуальную беседу.

— Le chapeau influence le cerveau, — перешел он на французский. — Si on prot'ege la t'ete, la pens'ee n 'est plus b'ete. [1]

Лишь однажды Борис позволил себе снять маску, поэтому тот день отчетливо запечатлелся в моей памяти. Шел унылый, беспросветный дождь, и я засиделась у него дольше обычного, оттягивая момент, когда придется мокнуть на обратном пути. Борис был странно задумчив, так что говорила в основном я. Когда я наконец надела пальто и стала прощаться (запах шерсти, отражение свечного пламени в оконном стекле, ощущение, что мы в пещере), Борис задержал мою руку в своей и с угрюмой загадочной улыбкой произнес:

1

Шляпа влияет на мозг. В прикрытой голове нет глупых мыслей (фр.).

— Ты должна, моя милая, понимать, что это иллюзия.

— Вы о чем, Борис?

— «Уобернский приют». Он стоит на облаке.

— Разве не на земле? Что-то я не помню, чтобы он хоть раз уплыл или хотя бы покачнулся.

— Пока. Очень скоро ты поймешь, о чем я говорю.

— «Очень скоро» — это когда?

— Время покажет. Не сегодня-завтра в этом «музее» не останется экспонатов. Вещей на продажу — наперечет, а то, что было, давно сплыло.

— Что поделаешь, Борис, всему приходит конец. И «Уобернский приют» — не исключение.