В Суоми
Шрифт:
— Так из Хельсинки?
— Да, отец.
И снова наступило молчание.
— Зачем к нам пожаловали? Чем привлекли ваше столичное внимание наши заброшенные места?
— Видишь ли, отец, — сказал располагающим, вкрадчивым голосом Коскинен, — я сам собирался сейчас зайти к тебе и объяснить. Мы посланы университетом. — Коскинен вытащил бумагу с гербовой печатью и показал ее старику.
Старик придвинулся к огню и медленно стал читать ее, видимо не совсем улавливая суть. Непонятные слова внушали ему уважение.
— Но дело, отец, не в этом, про самое главное в бумаге не написано, потому что дело наше секретное, и тебе тоже, для выгоды своей и соседской, лучше об этом молчать. Мы ищем золото и, вероятно, найдем его. Если никто об этом не проведает раньше срока, все здесь станут богачами, а если узнают — нахлынут сюда чиновники, помещики, и все богатство уйдет от вас, как весною лед.
И снова наступило молчание. Старик сосредоточенно жевал губами, глазенки мальчика восторженно засияли. Картошка была готова.
— А мне нельзя с вами, золотоискателем сделаться? — осторожно и умоляюще спросил мальчик.
— Вот как времена меняются, — словно отвечая на свои затаенные мысли, сказал старик. — Меня пастор окрестил, когда мне исполнилось пять лет и я смог сам пойти на лыжах в церковь за пятьдесят километров принять святое крещение. Летом совсем пути не было, а зимой только лыжи. А сейчас и дорогу нагатили, и Илмари в золотоискатели с двенадцати лет рядится!
— С тринадцати, — поправил Илмари деда.
— Нет, Илмари, — улыбнувшись, ответил Коскинен, — молод еще ты, а камни приноси — может быть, они и пригодятся.
Много натаскал Илмари в избу камней. Но в ту минуту его внимание было занято другим. Он жадно смотрел на финский нож, которым Олави расщеплял полено, готовя растопку.
Нож Олави должен был понравиться всякому понимающему толк в этом деле. Большой, но в меру, красивый не как безделушка, а как вещь, необходимая в жизни каждому мужчине. Для финского мальчика нож — пуукко является как бы свидетельством мужества, зрелости, гражданского совершеннолетия.
Дед тоже смотрел на работу Олави, но она рождала в нем совсем другие чувства.
— Из лучины не сделать полена, из шестидесятилетнего — двух парней по тридцать лет.
И старик, благодаря за угощение, стал собираться восвояси. На прощание Лундстрем хотел помочь старику разжечь табак в трубке и чиркнул уже спичку, но старик замотал головой и, с неожиданной торопливостью отстранясь, сказал:
— Нет, благодарю, не надо. Я ни разу в жизни не закуривал трубку от спички. Не доверяю этим штукам, которые зажигаются с треском и брызжут в лицо искрами. Они всегда гаснут не вовремя. Нет, у меня для этого есть трут и кремень, уголек из очага или костра: другой совсем аромат получается.
Как только староста с внуком ушли, Коскинен скомандовал:
— Спать! Завтра за дело!
Утром наняли они стряпухой девятнадцатилетнюю девушку Хильду, батрачившую в этой деревне уже второе лето, и отправились на работу.
Скоро все в деревне узнали — старик проболтался, — что приехали золотоискатели. И, передавая эту новость, многозначительно намекали на общую выгоду хранить ее в секрете.
Хильда тоже думала про своих новых хозяев, что они золотоискатели, и, хотя в разговорах их слово «золото» почти не слышала, она решила, что так надо для дела.
Действительно, так нужно было для дела. Много Хильде было хлопот с камнями, каждый камень она обтирала тряпкой.
Хильда была высокая, крепкая, работящая девушка и ничего особенного, казалось на первый взгляд, не представляла. Она напоминала молоденькую березку весной, холодную и малопривлекательную, на которой мимоходом останавливают взгляд, чтобы сразу же перевести на цветущую рядом рябину или снежную черемуху.
В двух километрах по реке вниз от селения, на левом берегу, стояла высокая сосна; кора у вершины была обуглена — в нее ударила молния. На высоте человеческого роста слабо прочерчена зарубка — стрелка.
— Это то, что нам надо, — сказал Коскинен, когда товарищи подошли к сосне. — В ста шагах отсюда на запад должна находиться лесная сторожка.
Однако сторожки не было, и только утоптанная на прогалине земля, обугленные, недогоревшие коряги и несколько полусгнивших досок свидетельствовали о том, что здесь когда-то могла находиться хижина.
От прогалины начиналась тропинка, которая, змеясь, вела обратно к речке, но уже шагов через пятьдесят тропинка исчезла среди кочек, покрытых вереском и брусничными кустами.
Лундстрем нагибался почти у каждой кочки, брусника сыпалась бисером в его горсть, и он придавливал языком к небу прохладные, острые на вкус ягоды. Обрывая с встречных кустиков ягоды, Лундстрем отстал от товарищей и поэтому так и не понял, какой приметой руководствовался Коскинен, который, внезапно остановившись, взволнованно сказал:
— Здесь.
Солнце, замечательное осеннее солнце, пробиралось через уже начинавшую желтеть листву и золотило все лесные паутинки, и сквозь заросли видно было, как дробится оно в течении быстрой речки.
— Здесь, — сказал Коскинен и посмотрел, нет ли вблизи посторонних.
Никого не было. Лундстрему казалось, что лес был тих, как никогда, в эту торжественную минуту. Коскинен продолжал:
— Положение острое, каждый день наша буржуазия может объявить войну Советской России. Всякий сознательный рабочий-финн будет против этой войны, но разговоров в таком деле мало, нужно оружие. Без оружия нас могут погнать, как стадо баранов. Наша задача — доставить на север лесорубам оружие, чтобы там оно было под рукой каждую минуту. И здесь это оружие мы достанем.