В Суоми
Шрифт:
Три месяца, пока они обзаводились всем необходимым, Олави, работая днем батраком, отдавал ремонту избы ночные часы, и ничего у них не было, — неисправная печь дымила, и пищей их были молоко и хлеб, и работали они не покладая рук, не разгибая спины, но были очень счастливы.
Подправив немного это ветхое сооружение, они открыли буфет.
По дороге в поисках работы проходили лесорубы на север и на восток. Наточенные длинные топоры блестели за поясами, кеньги скрипели на морозном снегу, от лошадей шел пар. Шли они партиями: возчик с санями и с ним два вальщика. Вальщики нанимались к возчику, а возчик от акционерного общества получал деньги сдельно, за поваленный и вывезенный лес, и сам расплачивался с вальщиками. Вальщики говорили, что возчики им мало платят, а возчики утверждали, что денег хватает только на сено и овес для лошадей и что им самим ничего не остается.
Лесорубы заходили по дороге к Олави, а в буфете был кофе, горячий, сладкий, и бутерброды со шпиком, и пироги, и жареное оленье мясо, и молоко, и стоило это очень дешево, потому что молодые все делали сами.
Пока Олави колол дрова, носил из колодца воду, разводил огонь в очаге и разделывал оленье мясо, Эльвира прибирала помещение, перемывала и перетирала немногочисленную посуду, чистила кастрюли до блеска, месила тесто, лепила пирожки, нарезала бутерброды. Суетились и работали они круглый день, не чувствуя усталости, и были очень счастливы.
Все в их буфете стоило очень дешево, но лесорубы покупали мало: с работы шли такие же безденежные, как и на работу, и редко-редко выходило так, чтобы кто-нибудь попросил полный обед.
В марте пришли известия о том, что в Петрограде революция, но ни Эльвира, ни Олави не знали, что это значит. Жена пастора сказала, что все переменится. Какой-то оратор приезжал из уездного города, он тоже сказал, что вся жизнь переменится.
Но все так же на север шли лесорубы за работой с туго подтянутыми поясами и такие же шли с севера — и совсем молодые, и обросшие седой бородой. Они жадно смотрели на неприхотливые бутерброды Эльвиры и заказывали все меньше и меньше. Дело прогорало.
Они праздновали Первое мая вместе с лесорубами, вместе со всем селом. Еще всюду был глубокий снег. Эльвира была уже на седьмом месяце, не очень веселилась.
Оратор с крыльца Тювейен Тало — Рабочего дома, только что организованного по примеру уездных городков, рассказывал много интересного про союзы молодежи. И Олави сказал! «Я работаю о девяти лет», — и пошел к оратору записываться в союз молодежи. Эльвира сказала! «Я пойду с тобой», — и они вместе записались в союз молодежи. Но вскоре союз распался.
— Это хорошо, пожалуй, Эльвира, — сказал Олави на вторую неделю после рождения девочки, — что союз распался. Иначе нам нечем было бы заплатить членские взносы: пока ты лежала, мы окончательно вылетели в трубу. У нас даже нет денег отдать долг пасторше.
Эльвира засмеялась и прижала к себе крошечную Хелли.
— Господи, как она на тебя похожа! — сказала Эльвира мужу.
— Ну, уж это ты ошибаешься. Ты и она — две капли молока.
В эти дни мать Эльвиры тайком от мужа пробралась к дочери и принесла сверток белья.
Мать спрашивала Эльвиру, как она живет, и Эльвира говорила: «Хорошо». А мать оглядывала пустые стены и плакала. И, уходя, ругала своего мужа.
— Надо будет запахать поле, — сказал Олави, — в будущем году пригодится, когда я пойду в лес.
— Нет, не пригодится, — ответила Эльвира, — я пойду с тобой.
— Нельзя тебе идти в лес с Хелли, — отрезал Олави, и они чуть не поссорились.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Олави записался в Красную гвардию.
В селе было пятнадцать красногвардейцев. В избе у Олави прятали оружие. Потом приехал ленсман, объявил, что в Петербурге было восстание, но его подавили, Ленин куда-то скрылся и что в Финляндии Красная гвардия тоже запрещена — и отряд распался. Оружие припрятали в разных местах.
…Хелли уже начала узнавать близких, и бабушка — она приходила еще два раза, хотя идти надо было тридцать километров, — очень смеялась, глядя на нее.
А съестного было совсем мало.
Опять наступила зима, очень холодная зима. В Суоми началась революция.
В начале февраля разнеслись слухи, что шюцкоровцы готовят налет на село. Все батраки и лесорубы собрались в Рабочем доме, вытащили припрятанное оружие и стали готовиться к отпору.
Эльвиру научили чистить винтовки, и она чистила и смазывала оружие, а рядом, на столе, гугукала и пускала слюни темноглазая — в отца — Хелли.
Однако шюцкоровцы обошли село. А недели через две выяснилось, что фронт передвинулся далеко на юг и село находится глубоко в тылу. Пробиться к своим, к Красной гвардия, которая победоносно дралась с белыми далеко на юге, было невозможно, и тогда отряд распался, оружие снова спрятали, и все разбрелись в разные стороны.
Эльвира принялась чистить до блеска и без того чистые кастрюли, но почти никто не заходил к ним в буфет.
Изредка проезжали сани с ранеными, и это были белые.
В последний день февраля Эльвира с Олави сидели у себя дома и пили кофе. Вошли трое парней, и один из них закричал:
— Кто здесь Олави?
— Я. В чем дело?
— Идем.
— Дайте кофе допить.
— Никаких кофе!
И они забрали Олави.
Когда все ушли, Эльвира достала из ящика стола маузер и три пачки патронов, завернула в промасленные тряпки и, поглядев в окно, не следит ли за ней кто, вышла во двор и спрятала сверток в поленнице. Когда часа через полтора парни вернулись, чтобы произвести обыск, Эльвира доила корову. Они вызвали Эльвиру из хлева и стали перерывать все вещи, разбросали постель, но ничего не нашли. Тогда один стал стучать прикладом об пол и закричал:
— Сознавайся, где оружие?
Она сказала:
— Я не знаю.
Он стал щелкать затвором, и она повторила:
— Я не знаю.
Тогда другой подошел к шкафчику, где у Эльвиры в горшочках готовилась простокваша — все четыре полки были уставлены ими. Парень подозвал Эльвиру и заставил открывать горшочки, и она открывала и подавала, а лахтари швыряли их на пол. И так они перебили сорок горшочков и ушли.
А Эльвира собрала еды для Олави и пошла в Тювейен Тало, Рабочий дом, который теперь занимали белые. У крыльца стояли еще три женщины с узелками. Их не пропускали на свидание и не брали передачи. Они стояли так несколько часов, совсем замерзли и, отчаявшись, пошли по домам.