В световом году: стихотворения

Кублановский Юрий Михайлович

2

Драпировки темной тверди. Жухлая трава. Дуновенье сонной смерти, значит, смерть жива. Веси знойного тумана. Бежевая синь. Вместо воздуха дурманный запах спелых дынь. Где-то, спрятавшись за глыбу, противостоит моджахеду и талибу хмурый ваххабит. Это их во время оно, выйдя на крыльцо, рядовой с погранзаслона опознал в лицо. И тотчас его сморили миллионы лет, и щепотью желтой пыли стал его скелет, с пряным запахом шафрана, через блокпосты уносимой до Афгана, где темна

одежд сметана и пески пусты…

В ПУСТЫНЕ

Гигантский козырек скалы опущен низко над выцветающею чащей тамариска с мелькнувшей ящеркой, уснувшей на ходу, как будто близок срок, когда к тебе приду, осевшим голосом поведать не умея про бледный тамариск и маленького змея. Холмы и впадины слабеющей пустыни с боков потрескались, подобно коркам дыни. Колючки крошечной жесток укус в пяту. Соленый суховей на веках и во рту, где высохший язык устал просить поблажки, но нечем окропить его из мятой фляжки. Над дремлющей землей приподнимая полог, на миллионы лет здесь счет ведет геолог. Но так белёс зенит и неизменен час, что кажется, хитрец обсчитывает нас, спортивной кепочкой прикрыв нагое темя, тасуя бытие и подгоняя время. 1977,2000

СУМЕРКИ В СЕНТЯБРЕ

Н.К.

Сумерки в сентябре долго не зажились: с астрами во дворе по существу слились. Наглухо застегни пуговицы плаща. Вон по шоссе огни бегают, трепеща перед постом ГАИ. Но — тишина окрест. Вслушиваюсь в твои хроники здешних мест и по обрывкам вновь жадно воссоздаю сбивчивую любовь истовую твою. Не то чтобы я хотел скулить о минувших днях с видением ваших тел, сближающихся впотьмах, но разве тебя одну без навыка и снастей отпустишь на глубину нахлынувших вдруг страстей? При играх теней на дне, пугливом огне свечей там каждый, как рыба, не хозяин своих речей… То-то березы над мокрой дорогой той к дому через посад вянут и шевелят проседью золотой. Живем на казенный кошт судьбы; в мировой пыли Медведицы тусклый ковш вот-вот зачерпнет земли.

РОДОСЛОВНОЕ

С тех пор как миновавшей осенью узнал под дождичком из сита, что родом ты из Малороссии да и к тому же родовита, как будто в сон медиумический или прострацию какую впадаю я периодически и не пойму, чего взыскую. Люблю твои я темно-русые посеребренные виски и ватиканским дурновкусием чуть тронутые образки. Где гулить горлицы слетаются об отчих тайнах небывалых и мальв удилища качаются в соцветьях розовых и алых, где увлажнилась темно-серая твоя глазная роговица — там между колдовством и верою размыта ясная граница.

СТАРЫЕ КНИГИ

1

Зимнего грунт окна с оттисками соцветий — то-то же не видна смена тысячелетий. Словно на полюсах срезаны эдельвейсы. В тряских автобусах междугородних рейсы. Скинешь, в пути устав, с косм капюшон в передней. Сходство твое с Пиаф станет еще заметней. Зимние дни темны, темные, мимолетны. Сбивчивы птичьи сны и высокочастотны.

2

В толщу теперь окон с уймой рубцов, насечек заживо вмерз планктон здешних проточных речек. Стало быть, после вьюг с крыши сойдя, лавина снежная рухнет вдруг прямо на куст жасмина. Оползням старых книг что-то тесно на полке — эпос не для барыг, а о беде и долге. Чтения букварей наших былинных дедов, словно любви — скорей не оборвать, отведав.

В СТОРОНУ ВИЯ

Помнишь панну в открытом гробу, освещаемом тускло свечами, искушавшую нашу судьбу на высоком помосте ночами непоблекшей лавиной волос? Ранний Гоголь с румянцем хохлушки в саквояже на север привез рецептуру летучей галушки прямо с праздничной кухни бурсы. Но потом заострились с устатку легендарные нос и усы в назидание миропорядку. И от тех приснопамятных дней оставалось прибавить лишь ходу под идущим сильней и сильней звездопадом честному народу. А на склонах карпатской гряды, отделенной к тому же таможней, статься, пеннее стали сады и могилы еще ненадежней.

ПРОБУЖДЕНИЕ

Как-то проснулись утром зимой словно в алмазном фонде с тобой. И в кристаллической блесткой росе чащи бурьяна белые все. Словно живем — без загляда за дверь — до революции, а не теперь. И по-леонтьевски всё подморожено в нашем отечестве, как и положено. Скоро ты станешь, открыв косметичку с темной помадой, похожа на птичку. Я же, один оставаясь в дому, в руки разбухшую книгу возьму: старый роман про семейный обман и станционный дымный туман, что маскирует въезд в города в двадцатиградусные холода. Так что в родном мезозое, вестимо, всё, что рассудком пока не вместимо — наших касаний беззвучную речь можно, казалось бы, и уберечь. Но ничего не останется — кроме днесь твоего неприсутствия в доме, ревности к прежнему, гари свечной и простоватой рубашки ночной. 12. XII.2000

НОЧЬ В ЯРОСЛАВЛЕ

Громады лип завороженные на набережных и откосах. Дороги, не освобожденные от многосуточных заносов. Ну, разве проскрипит топтыгинский возок опального Бирона да просвистит далекий рыбинский состав в минуту перегона. В наполовину обесточенной стране при общей незадаче живу, как шмель на заколоченной, ему принадлежащей даче. И-спят окрестные безбрежные, непроходимые от дома в алмазной крошке дюны снежные вплоть до щетинки окоёма. Но суждено как заведенному сюда по жизни возвращаться, парами воздуха студеного на волжской стрелке задыхаться. Где залпы красной артиллерии выкашивали богоносца после падения империи, теперь лишь звездочки морозца подбадривают полузримые, когда держу тебя под локоть, и наша жизнь необратимая покуда не земля, не копоть… Не надо вслед за обновленцами нам перекрещиваться снова. Мы остаемся ополченцами не всеми преданного Слова. 3. I. 2001

СПОР

Как думает вчерашний школьник о том, куда пойти учиться, так ветра творческого дольник еще в моей груди стучится. И на излете вещей ночи я часто думаю о главном: о нашем будущем — короче, о тайном, сделавшемся явным. Хоть кровожадные ацтеки пришли на смену смирным инкам нельзя не видеть в человеке природу, сродную былинкам. И есть Москвы-реки верховье, где ты навек моя невеста. Там черных аистов гнездовье, с трудом срывающихся с места. Про молчаливые разборки они едва ли вспомнят наши, когда осенние пригорки внизу прогнутся, будто чаши. Но там ли, здесь ли, где шагаю сейчас один я отрешенный, мы разрешаем, дорогая, наш давний спор неразрешенный.