В своем краю
Шрифт:
— Серьезен. Не по годам серьезен, — отвечал Влади-мiр Алексеевич. — Любовь Максимовна зато танцорка. А сколько будет им лет?
— Любе? Девятнадцати еще нет, — отвечал Максим Петрович.
— Ну, это только начало живота! — с радостью воскликнул Владимiр Алексеевич. — Это только начало живота... Одно начало живота!
Максим Петрович взял его под руку и увел на заднюю террасу.
— Пусть их пляшут; а мы здесь посидим в холодке.
— Посидим у моря да подождем погодки, — намекнул хитрый
— Да что ждать-то! — возразил Максим Петрович. — Эка невидаль ждать... А вот, как бы не ждавши сделать дело?
— Да! как бы не ждавши сделать его? — повторил Владимiр Алексеевич.
— Небось рублей восемьсот имеет Вася-то ваш в год?
— Нет, — отвечал старый Руднев, — до шестисот доходит и даже может при случае переступить за эту черту. Однако надо ждать улучшения от освобождения крестьян.
— Да! ведь у вас земли-то в Деревягине не так-то мало?
— Не по душам, не по душам, — отвечал Владимiр Алексеевич, — если бы капиталец небольшой — можно бы хорошо пустить в обработку... и крестьян все-таки числом тридцать три души по последней ревизии...
— Ну! крестьяне-то отойдут скоро к дьяволу! — заметил Максим Петрович.
— Положим, так; но оброк, по всем вероятиям, они будут платить еще долго. Поэтому — они еще пока мерило!
— И то! и то! Я не подумал об этом.
— Как же! они еще мерило! — весело затвердил Руднев, — все-таки еще мерило... Мерило!
Оба помолчали, повздыхали, послушали музыку и шум фонтанов в темном саду, и, наконец, Владимiр Алексеевич сказал: — Признаюсь вам, я крайне жду этого переворота... без этого переворота мне неудобно. Вася крестьянами владеть не может. А при этой реформе я ему все отдам. До этой реформы одна моя надежда — на брак...
— Что ж! — отвечал отец Любаши. — Брак — так брак... Попытаем счастья, коли Люба моя ему по душе.
— По душе! — с улыбкой воскликнул дядя Руднева, — я давно говорю: наш доктор сердце потерял! Ловите, девушки, ловите!
В эту минуту на террасу вышли: Новосильский, князь Самбикин, младший Лихачев и Милькеев. Тяжело скрипя костылями, Новосильский шел впереди всех и говорил громко и сердито: — Где это видано?! Что это такое за кадриль-экстра?! В каком это обществе делают?
— В уездном нашем городе на Святках пехотные офицеры так делали... И я у них выучился. Спросите у капитана Балагуева, — отвечал Милькеев с улыбкой.
— Хороша школа вежливости и приличий! — воскликнул граф.
— Хорошее — везде хорошо, — отвечал Милькеев.
— Это грубо! это низко!.. — дрожащим голосом сказал Самбикин.
— Князь слишком мягок и добр, — прибавил граф, — в другой раз вы можете дорого поплатиться за это, мсьё Милькеев.
— Я готов платить и теперь — и вам, и господину Самбикину! — отвечал Милькеев.
— Я не хочу заводить истории в доме, который уважаю! — сказал Самбикин.
— Это очень похоже на то, что всей казенной капусты нельзя в солдатские щи класть оттого, что будет слишком густо! — возразил Милькеев.
Лихачев схватил его сзади за локоть, чтобы удержать, но было уже поздно.
Раздраженный холодностью Любаши, возбужденный дружескими насмешками и подстреканиями графа, Самбикин вышел из себя.
— Повторите... повторите, — закричал он.
— Тише! — сказал Лихачев, — все услышат. Зачем повторять?.. Это он так только...
— Нет! нет! — твердил Самбикин. — Нет, я этого не спущу... Ни за что! Нет! Ни за что!
Владимiр Алексеевич взял за руку Лихачева и спросил у него тихо, в чем дело.
— Из-за Любаши вышло, — отвечал Лихачов. — Милькееву непременно хотелось танцовать с ней кадриль, а все были разобраны; вместо третьей он и вздумал эту экстру... Все мы согласились... А об князе и забыли; забыли его предупредить. Эту самую кадриль он должен был танцовать с Любашей же. Вот и все! пустяки, и надо это все покончить.
— Надо! — сказал Максим Петрович, которого Лихачов и не заметил. — Пойду, Катерине Николавне все скажу.
Пошел и сказал. Катерина Николаевна старалась обратить все это в шутку, призвала молодых людей, уговаривала их, сказала, что она, как старая комендантша в «Капитанской дочке», велит девке спрятать их оружие в чулан; потребовала другую такую же кадриль-экстра, чтобы вознаградить Самбикина; наедине стыдила Милькеева за то, что он связался с таким ничтожным человеком, и умоляла его извиниться с высоты своего величия.
Милькеев вывел опять Новосильского и Самбикина на террасу и сказал: — Я думаю, князь, не бросить ли нам все это дело? Катерина Николавна беспокоится. Обидеть я вас не желал... Я просто забыл об вас — вот вся моя вина!
Но граф перед этим уже успел еще подлить яду в душу Самбикина, не надеясь на его собственную стойкость.
— Ему надо дать добрый урок! Quelle canaille! Экстра-кадриль... Где и когда это видано? Хороши у вас кавалеры! Экстра-кадриль!.. Тошно произнести даже! Какая наглая, смелая гадина!
И Самбикин, как ни хотелось ему помириться, отвечал, однако, Милькееву, что он не забыл ни его слов, ни его поведения и посчитается с ним на следующее же утро.
— Как хотите! Я очень рад! — отвечал Милькеев и предупредил Руднева и младшего Лихачева, чтобы они не ложились спать после танцев, а были бы готовы ехать на рассвете в лес.
— А если он сдуру да убьет тебя — спросил Лихачев.
— Вот вздор! — отвечал Милькеев. — Я еще ничего не успел сделать — а он убьет меня? Никогда не поверю!